Второй тип людей, составлявший основную массу армии, значительно реже испытывал страсть к героической и красивой смерти. Это были выходцы из народных низов или из числа людей среднего достатка, менее подверженные экзальтации и рыцарским порывам. Но и среди них мы наблюдаем достаточно высокую психологическую стойкость перед лицом смерти. Чтобы объяснить это, следует, во-первых, вспомнить, что на рубеже XVIII–XIX вв. народные массы Западной Европы все еще были фаталистически равнодушны к смерти из-за обычности и, так сказать, бытовой заданности этого явления
[1182], а во-вторых, общий эмоциональный подъем той эпохи, во многом вызванный наполеоновским рыцарством, и в простых французских солдатах смог разбудить героическое начало. «Эти солдаты не боялись смерти, той, которая появлялась внезапно во время опьянения сражением и которая могла стать вечным раем славы», – написал позже Ж. Морван
[1183]. Наивная душа французского крестьянина, облагороженная клинком и огнем, являла в те годы удивительные примеры стоицизма и трагического спокойствия перед лицом смерти.
Что думали наполеоновские солдаты о том, куда попадала их душа после смерти, каковы были, так сказать, их некрологические представления? Если оставить в стороне тех, кто искренне пребывал в лоне той или иной церкви, и обратиться к представлениям основной массы французских солдат, то материала окажется поразительно немного. Все говорит о том, что солдаты Франции не часто задумывались об этом вечном вопросе. И все же одна черта прослеживается определенно – она перешла в наследство от Революции. В те годы «многим людям, чей ум был возбужден несчастьем, героизмом и славой, бессмертие представлялось как прекрасное свидание героев всех веков»
[1184]. Деизм, рожденный Революцией, постоянно смешивал бессмертие души с бессмертием славы. Небо являло собой своего рода «невидимый Пантеон, где обитал бог, но ключи от него – в Руках Революции, и она открывает двери тем, чье чело она сама отметила знаком бессмертия»
[1185]. Эти представления не только сохранились, но и усилились благодаря Власти и общественным настроениям в годы Империи. Культ героев, павших за Францию и Империю, воплотившийся в торжественных церемониях погребения, в сооружениях памятников и речах, в широком распространении оссиановских мифов среди читающей публики, утвердил в умах и сердцах многих солдат образ Елисейских полей, где непременно встречаются бессмертные души героев. Ф. Н. Глинка, оказавшийся в 1814 г. в Париже перед Домом инвалидов, удивительно точно уловил эти настроения, воплотившиеся в стройных архитектурных формах. Ему сразу пришло на ум «описание Валкала в “Северной Эдде”», то, какие награды «сулили северные баснословия» «героям своим в будущей жизни». Валкал был «жилищем радости», куда уносились души храбрых
[1186].
Однако эта возвышенность, доступная, видимо, не многим, соседствовала с бытовым, почти ежедневным, видом смерти, притуплявшим любые поэтические проявления. За несколько дней до Бородина Лоссберг «сошел с лошади, чтобы передохнуть в тени и выпить кофе», для которого его денщик возил с собой все необходимое. Вначале Лоссберг хотел расположиться возле одного строения, но оно оказалось заполнено «отставшими всех национальностей», и поэтому он решил сесть на траву «рядом с совершенно разложившимся человеческим трупом». «Мои чувства, – записал он в тот день с ужасом, – настолько притупились, что у меня преобладала только одна мысль, что труп еще не разложился, и я могу, наконец, выпить мой кофе!»
[1187]
Во время Бородинского боя, когда 2-й кирасирский оказался на длительное время под обстрелом, один из кирасиров поделился с Тирионом куском хлеба. Только он протянул хлеб, как русский снаряд оторвал ему голову. Тирион, как ни в чем не бывало, поднял хлеб концом палаша и, заметив, что тот обрызган мозгом убитого товарища, срезал омоченный кусок и съел хлеб
[1188]. Только позже, вспоминая все это, Тирион осознал весь ужас этой ситуации. Для многих в день Бородина такое «привыкание к смерти» стало обычным и по отношению к себе самому. В разгар боя капитан 7-го гусарского Дюпюи предложил бутылку с ромом своему командиру эскадрона Буасселье (Boisselier). После того как Буасселье сделал глоток, он сказал: «Ну вот, я возвращаю; если же я буду убит, то твоим будет мое место!» После этих слов пуля попала ему в грудь, и он скончался
[1189].
Что уж говорить о том, насколько бесцеремонно и буднично рылись солдаты в ранцах, мешках и карманах мертвых товарищей после сражения в поисках какой-нибудь пищи
[1190] или, подобно Кастелану, использовали трупы в качестве стульев, чтобы сидеть вокруг огня!
[1191] Не менее буднично, и оттого страшно, выглядело погребение мертвых, если оно вообще происходило. В начале кампании Великая армия еще старалась хоронить убитых, по крайней мере, своих. У Витебска врач Роос, прибыв с полком к месту недавнего боя, увидел, что тела «с нашей стороны» были уже погребены. То же было у Инкова
[1192]. Но к Смоленску отношение к павшим изменилось. В дни сражения за Смоленск Брандт увидел, что «в ложбине, куда, очевидно, сносили раненых, трупы лежали один на другом. Почти все они были уже раздеты донага». То же он увидел через несколько дней и за Смоленском, где по сторонам дороги «лежали груды раздетых и уже начавших разлагаться трупов»
[1193]. Такой же была картина и у Валутиной горы, где Брандт был 24 августа: «Всюду лежали груды непогребенных трупов, и тут, – писал он, – я еще раз имел случай убедиться в том, как неосновательны были уверения французов, будто они всегда погребают своих убитых…»
[1194] Интендант Пюибюск, оставшийся в Смоленске, описывал, как ему пришлось бороться с тысячами разложившихся трупов, заражавших воздух. Не хватало ни лопат, ни свободных рук для их погребения
[1195]. Во время стремительного марша на Москву, который предшествовал Бородину, мертвых, видимо, совсем перестали хоронить
[1196].
