Что сталось с телами тех, кто пал под Бородином? Похоронили, точнее, зарыли в землю (часто во рвах, просто засыпав немного землей брустверов) очень немногих. Уже вечером 7-го и утром 8-го, как свидетельствует Пельпор, в полках попытались захоронить хотя бы часть своих мертвых товарищей
[1197]. Бóльшая часть армии уже 8-го двинулась дальше. На поле остался 8-й вестфальский корпус (на некоторое время задержались и части 3-го корпуса), который вскоре, после 12 сентября, переместился в Можайск. Под Бородином оказался только один батальон вестфальцев, который, конечно, не сильно утруждал себя обязанностями могильщиков. Основная масса тел так и не была погребена. Фабер дю Фор, который оказался на поле 17 сентября, сделал несколько страшных по своей правдивости рисунков: поле было усеяно разлагавшимися полураздетыми или совсем обнаженными трупами
[1198]. Посетившие поле в октябре и оставившие записи об этом Лоссберг, Зуков, Фосслер и другие увидели «всех убитых там, где они пали» (Фезенсак). Солдаты 4-го линейного, бродившие по полю в конце октября, сказали своему командиру Фезенсаку, что видели там «раненых солдат, все еще цеплявшихся за жизнь». Фезенсак этому не поверил
[1199]. Немец Фосслер, увидевший мертвых Бородина несколько раньше, 6 октября, долго бродил по полю и философски разглядывал выражения лиц мертвых солдат. «На лицах павших французов, – напишет он позже, – я мог все еще различить различные эмоции, с которыми смерть застигла их: храбрость, безумство, вызов, безразличие, невыносимую боль; а среди русских – страстную ярость, апатию и оцепенение»
[1200].
Фосслер увидел в тот день импровизированный памятник, поставленный на могиле генерала Монбрёна. Видел его двумя неделями позже и Зуков. Памятник выглядел так: на простом стволе ели, врытом в землю, была прикреплена доска, на которой были написаны следующие слова: «Çi git / Le Général Montbrun / Passant de quelque nation / que tu sois / Respecte ses cendres / Ce sont les restes d’un des plus Braves / Parmis tous les Braves du Monde, / Du Général Montbrun. / Le M. d’Empire, Duc de Danzig, / lui á érigé ce foible monument. / Sa mémoire est dans tous les coeurs / de la grande Armée». Можно довольно точно сказать, что этот импровизированный памятник простоял, по меньшей мере, около года, а то и больше, так как летом 1813 г. (?) его зарисовал английский художник Дж. Джеймс
[1201]. Вместе с тем трудно утверждать с полной уверенностью, где именно стоял этот простой и трогательный памятник, дань дружбе и военному братству наполеоновского рыцарства. Фосслер, например, считал, что памятник был воздвигнут в центре «большого редута». Но не исключено, что Фосслер перепутал и это был либо Шевардинский редут, либо одна из Багратионовых «флешей». Судя по рисунку английского художника, последнее более вероятно. В этой связи следует напомнить, что Монбрён скончался, по всей видимости, в д. Шевардино. Хотя памятник, конечно, могли поставить не обязательно на месте погребения тела.
Известен еще и второй памятник, поставленный в те дни наполеоновскому генералу, – памятник «вестфальскому Баяру» А. Дама. Любившие его солдаты соорудили где-то возле кромки Утицкого леса «небольшой памятник из дерева»
[1202]. О памятниках другим бойцам Великой армии, павшим 5 и 7 сентября, никаких сведений не сохранилось.
Хотя на Бородинском поле, по нашим сведениям, было похоронено, по меньшей мере, 9 генералов Великой армии, никаких памятников на могилах большинства из них могло и не быть. После Бородина европейские солдаты относились к телам павших все более и более безразлично. Это поразительно контрастировало с тем, как поступали с телами мертвых в русской армии. Фантен дез Одар, двинувшийся вместе с арьергардом 8 сентября к Можайску по Новой Смоленской дороге, с нескрываемым удивлением и восхищением записал в журнал: «Несмотря на расстройство и стремительность отступления русские смогли похоронить в течение последующей ночи всех своих раненых, которые умерли по дороге. Эти люди, которых мы называем варварами, весьма заботятся о своих раненых и считают долгом похоронить своих мертвых, в то время как мы, французы, гордые нашей цивилизацией, оставляем людей погибать без помощи и не утруждаем себя погребением трупов до тех пор, пока зловоние не будет вызывать неудобство»
[1203].
Все, или почти все, оставшиеся непогребенными тела мертвых Великой армии на Бородинском поле были стащены в ямы и сожжены весной 1813 г. силами местных властей и мужиков.
Как ожидали и как принимали смерть солдаты Великой армии на Бородинском поле? Уже в ночь с 4-го на 5-е, когда приближение генерального сражения стало очевидным, многие солдаты почувствовали дыхание смерти. Капитан Дюмонсо, наблюдая той ночью, как в гробовом молчании «вся армия сконцентрировалась в массах», воспринимал окружавшие его фигуры людей, «как будто деревья на обширном некрополе…»
[1204]. Но, видимо, такие ассоциации и мысли о смерти все же мучили далеко не всех. Бургонь вспоминал, как 6-го, перед боем, «некоторые писали завещания», другие же пели или спали «в совершенно индифферентном состоянии»
[1205].
На следующий день особенно тяжело пришлось тем, кто на длительное время оказался под огнем неприятельских орудий. Ощущения солдат были, конечно, различны, однако в чувствах каждого из них было много общего. Вот что, например, думал в те минуты капитан Клод Орио из 9-го кирасирского: «Что делать, когда ожидаешь смерти под пулями, гранатами и картечью, когда не замечаешь вокруг себя ничего, кроме умирающих и мертвых? Тогда говоришь себе: “Это лотерея, и если бы [счастье] уже переменилось, ты был бы уже мертв; предпочтительнее жизнь с честью, но и смерть тоже с честью”»
[1206].
