15 августа, в день своего рождения, когда прямо на марше был устроен смотр, Наполеон был у стен Смоленска. Однако решительного штурма ни в тот день, ни 16 августа не последовало. Деннье, как правило человек исключительно осведомленный о том, что происходило в Главном штабе и Главной квартире, писал: «Мы все были уверены, что неприятель покинул город. Сам император разделял это убеждение…»
[1272] Хотя ему докладывали, что русские держатся в городе и, по всей видимости, намерены его оборонять, «император был настолько уверен, что защита Смоленска не могла быть серьезной и что русские не намеревались там удержаться, что он не придавал никакой веры рапортам…»
[1273]
В этой связи закономерен вопрос: движение Наполеона к Смоленску было связано исключительно с надеждами дать русским генеральное сражение или же было частью осуществления более серьезного общего плана движения на Москву? Первоисточники дают на этот счет противоречивую информацию. Коленкур, к примеру, раскрывает этот вопрос следующим образом. Вечером 16-го «император не знал, что думать, и заранее злился при мысли, что придется идти еще дальше, чтобы настигнуть эту армию, которую он принудил бы к сражению, если бы атаковал ее 48 часами раньше». В тот миг Коленкуру показалось, что император вдруг принял наконец решение остановиться у Смоленска. «Я обоснуюсь в Витебске. Я поставлю под ружье Польшу, а потом решу, если будет нужно, идти ли на Москву или на Петербург», – заявил он. Радостный Коленкур немедленно сообщил о решении императора Бертье. Князь Невшательский, лучше знавший Наполеона, сразу выразил сомнения в том, что эти идеи «удержатся после взятия Смоленска». В ночь с 17 на 18 августа, когда уже весь город был объят страшным пожаром, император, вдруг хлопнув обер-шталмейстера по плечу, радостно произнес: «Это извержение Везувия! Не правда ли – красивое зрелище, господин обер-шталмейстер?» – и чуть позже добавил: «…труп врага пахнет всегда хорошо». Коленкур и Бертье переглянулись. Они поняли, что Наполеон продолжит наступление
[1274].
О том, что если какие-то колебания у Наполеона в те дни в отношении похода на Москву и были, то они были недолгими, говорят и воспоминания Раппа. Во время беседы с ним Наполеона, видимо, 20 августа, последний говорил об этом, как о деле давно решенном. «Ваше величество только что сказали мне о Москве. Армия не ожидает этого похода». – «Стакан наполнен, я должен выпить его», – ответил император
[1275]. О планах Наполеона, созревших еще до Смоленска, отнюдь не останавливаться в этом городе, но идти дальше на Москву, свидетельствует многое, в том числе передвижения и действия Великой армии во время Смоленского сражения и сразу после него: авангард продолжал энергично теснить русских, а император подтягивал войска, тылы и приводил в порядок различные службы для дальнейшего движения вперед. Все это выглядело так, как если бы решение о походе на Москву было уже ранее принято, и если какие-то сомнения у императора на этот счет все же возникали, то они оказывались мимолетными (связанными в том числе и с тем, куда именно – на Петербург или Москву – будут отступать главные силы русских
[1276]). Даст ли русская армия генеральное сражение перед сдачей Москвы или нет – этого Наполеон с абсолютной точностью сказать не мог. Но он полагал, что скорее всего сражение должно будет произойти. И в этом случае взятие русской столицы, наряду с разгромом войск противника, неминуемо должно будет завершиться окончанием войны и миром. В том, что Великая армия одержит победу в генеральной битве, Наполеон ни минуты не сомневался, но все же было важно, чтобы сражение произошло как можно раньше. Этим было бы выиграно время, сразу значительно прояснились бы общие перспективы войны и, главное, – чем скорее произошла бы генеральная баталия, тем большими силами обладала бы французская армия и меньшими – русская. Великая армия, двигаясь в глубь России, должна была бы оставлять на своих коммуникационных линиях гарнизоны, уменьшая численность передовой группировки, в то время как русские, сближаясь с Москвой, наоборот, получали бы все новые и новые подкрепления.
Надежда на то, что русские войска решатся на генеральное сражение у Смоленска, была, но не очень большая. Когда русские армии оставили город, Наполеон приказал войскам 3-го корпуса преследовать их, атаковав у Валутиной горы русский арьергард. Сам же император, отдав приказания, к вечеру 19 августа возвратился в город. Неожиданно для французского командования бой у Валутиной горы приобрел ожесточенный характер. Становилось ясно, что значительная часть войск русской 1-й Западной армии еще не вышла с Петербургской дороги на Московскую и могла быть легко отрезана. На помощь Нею поспешила пехотная дивизия Ш.-Э. Гюдена из 1-го корпуса, а Жюно получил приказ ускорить свое движение с целью обхода русской позиции. Жюно, пройдя с. Покровское, переправился в районе Прудищево через Днепр и попытался выйти на Московскую дорогу. То, что реально произошло с 8-м корпусом, какую роль в срыве его намерений сыграли действия русских, особенности местности, усталость самих вестфальских войск, неожиданная нерасторопность Жюно, подвергшегося в те часы приступу психической болезни, – до сих пор не ясно. Участник тех событий Лоссберг попытался в последующие после этого дни выяснить для себя причины неудач 8-го корпуса, взвешивая все за и против, но, поддавшись в конечном итоге общему настроению, стал злиться только на своего начальника корпуса
[1277].
Наполеон, только спустя несколько часов после начала боя поняв, что в его руках была вся 1-я русская армия, ночью на 20 августа прискакал на поле боя. Но шанс был уже упущен. Всю вину Наполеон возложил исключительно на Жюно, и его негодованию не было предела
[1278].
На следующий день на поле боя при Валутиной горе, еще покрытом трупами, император устроил смотр и награждения отличившихся
[1279]. «Надо было превратить поле битвы в поле триумфа», – заметил в этой связи Сегюр
[1280]. Наполеон чувствовал необходимость поддержать боевой дух армии – впереди была тяжелая дорога на Москву и генеральное сражение.
