В ходе коллоквиума, организованного Фондом Наполеона, Обществом памяти Наполеона и Центром изучения истории славян Университета Париж-I 4–5 апреля 2012 г., были заслушаны сообщения двух французских исследователей, затронувших вопросы Бородинского сражения. Если В. Бажу попытался дать общую характеристику репрезентации битвы при Москве-реке в батальной живописи России, Франции и ряда других стран
[115], то К. Филос затронул вопрос о потерях сторон в ходе сражения. Последний не нашел ничего лучшего, как уверенно воспроизвести цифры потерь французской армии по Деннье (6547 убитыми и 21 453 ранеными), а русские (непонятно, на основе каких данных) примерно в 15 тыс. убитыми и 30 тыс. ранеными и пленными
[116].
Полагаем, что наиболее цельной и до известной степени новаторской работой, предложенной французской историографией к 200-летию Русского похода, стала книга М.-П. Рей «Невероятная трагедия. Новая история Русской кампании»
[117]. Сильной стороной работы стало обращение автора к русскоязычной литературе (публикациям Е. В. Тарле, Н. А. Троицкого, к энциклопедии «Отечественная война 1812 года» 2004 г. издания и др.) и ряду источников русского происхождения. Однако автор, сориентировав свою концепцию на историко-антропологический вариант освещения прошлого, предпочла не заострять внимания на военной стороне происходивших в сражении при Москве-реке событий. По ее мнению, к утру 5 сентября у Наполеона было немногим более 140 тыс. человек при 587 орудиях, тогда как русские располагали 150 тыс. человек, из которых 114 тыс. было регулярных войск, 8 тыс. казаков и 28 тыс. ополченцев. Русская армия имела 624 орудия. Но для читателя оставалось непонятным, на основе каких материалов был сделан этот подсчет, как и подсчет потерь (русские, по утверждению автора, потеряли 45 тыс. убитыми, ранеными и выбывшими из строя, в то время как наполеоновская армия потеряла «немногим более пятой части»)
[118].
Вообще же, несмотря на целый ряд интересных работ, предложенных в последние годы французскими авторами
[119], военно-исторический аспект явно ускользает от их внимания.
Подведем итоги. История французской памяти о Бородине тесно связана с теми чувствами и настроениями, которые испытали французские солдаты накануне, во время и сразу после сражения. Будучи уверены в предстоящей победе перед боем, проявив редкий героизм и воодушевление во время него, они, хоть и не без сомнений, были убеждены в ее достижении. Несмотря на то что победа была неполной и она досталась небывало большой ценой, наполеоновская пропаганда и сам факт вступления Великой армии в Москву вытеснили из сознания многих солдат сомнения в отношении результатов битвы. Последовавшие затем пожар русской столицы и страшное отступление еще более оттенили в памяти славу битвы при Москве-реке.
Несмотря на объективистско-критический тон многих работ, начиная с книг Лабома и Шамбрэ, более сильной оказалась та интерпретация Бородина, которая была предложена самим Наполеоном. Она была сильна прежде всего тем, что апеллировала к естественной склонности французов чтить примеры воинской доблести своих предков
[120] и черпать в памяти о них жизненные силы в годину драматических поворотов национальной истории (как, скажем, это произошло после франко-прусской войны). К тому же наполеоновская интерпретация Бородина оказалась достаточно простой и легкой для массового восприятия, сохранения и передачи ее из поколения в поколение. Несмотря на известную деформацию первичного мифа-основания (что происходило во многом под влиянием внутриполитических и внешнеполитических обстоятельств), он, в своей основе, на протяжении почти двухсот лет оставался неизменным. Именно этим преимущественно и определяется двойственность тех результатов, которые демонстрирует французская историческая наука в изучении Бородина. С одной стороны, французские историки обозначили ряд ключевых проблем (место сражения в стратегических планах Наполеона; численность французских войск, их состояние; французский план предстоящего сражения; роль, которую сыграл отказ императора от полномасштабного использования гвардии; степень и характер воздействия главнокомандующего на ход сражения; потери сторон и результаты «москворецкой битвы»), проделали значительную работу по выявлению и публикации большого массива разнообразных источников, в связи с 200-летием русской кампании 1812 года сделали доступными ряд ранее неизвестных документов и материалов, проявили определенную готовность к взаимодействию с российскими и другими зарубежными специалистами, концентрируя усилия, главным образом, на историко-антропологических аспектах войны. Вместе с тем, с другой стороны, французской историографии оказались свойственны и недостатки. Их можно свести к двум главным моментам: 1. Французские историки длительное время игнорировали, а нередко продолжают это делать и сегодня, зарубежную литературу и источники нефранцузского происхождения. Оставлены вне поля зрения многочисленные немецкие, польские, англо-американские и, особенно, русские материалы и работы. Следствием этого является не только обеднение источниковой базы, но и отсутствие у многих французских исследователей последних десятилетий какого-либо движения вперед, невозможность для них выйти за пределы уже давно обозначенной тематики и укоренившихся романтизированных мифов. 2. Обращает на себя внимание отсутствие попыток комплексного использования доступных источников, даже французских. Большая часть опубликованных во Франции документов, дневников и мемуаров до сих пор недостаточно введена в научный оборот самими французскими исследователями. Французские архивы все еще хранят в своих недрах значительные пласты еще не востребованных исследователями ценнейших материалов, которые могли бы заметно скорректировать картину событий войны 1812 года и Бородинской битвы в частности.
