Нечто более серьезное происходило на крайнем южном фланге. Утром и вечером 6 сентября в районе Утицкого леса активно действовали польские застрельщики. Они, вероятно, вели бой не по собственной инициативе (в отличие от солдат Морана), а по распоряжению командования. Их целью было, во-первых, оттеснить русских стрелков как можно дальше в лес, «выиграв» некоторое пространство, а во-вторых, произвести разведку боем в районе Старой Смоленской дороги. Этот участок фронта оставался для французов большой загадкой. Полякам действительно удалось оттеснить русских, что позволило Даву, Понятовскому и Фриану, а возможно, и Компану, даже проехать по лесу некоторое расстояние. Но обширность леса и сопротивление русских солдат (в разное время в этом бою участвовали не только русские егеря, но и солдаты Смоленского пехотного и сводно-гренадерской дивизии М. С. Воронцова) не дали возможности французскому командованию получить ясное представление о расположении русских войск на этом участке
[1583].
Можно предположить, что действия поляков, наряду с передвижением при свете дня французских войск к югу от Новой Смоленской дороги, сослужили Наполеону плохую службу. Русское командование, уже ранее обеспокоенное давлением неприятеля в районе Старой Смоленской дороги и его передвижениями напротив Семеновских укреплений, расположило в районе Утицы 3-й корпус Тучкова. Это сорвало замысел императора совершить обход «флешей» корпусом Понятовского
[1584].
Несмотря на скудость съестного, дух французской армии был бодрым. «У нас царила шумная радость, вызванная мыслью о битве, исход которой никому не казался сомнительным. Со всех сторон перекликались солдаты, слышались взрывы хохота…» (Гриуа). «Радость, надежда оживляли весь лагерь; солдаты весело готовили свое оружие, офицеры высчитывали шансы на успех, доверие к императору было безгранично», – писал Деннье. Для многих ожидавшееся сражение обещало конец страшным тяготам и лишениям Русского похода. «Каждый из нас, – писал Меерхайм, первый лейтенант саксонского полка Гар дю Кор бригады Тильмана 4-го кавалерийского корпуса, – страстно ждал этой минуты; только решившись на сражение, можно было надеяться на успешное будущее». Фосслер, который в составе дивизии Пажоля прибыл вечером 6 сентября к Великой армии, нашел «ее в хорошем и сангвиническом духе. Близость Москвы означала конец нашим трудностям, которые, как каждый надеялся, должны были закончиться с ее захватом; некоторые ожидали этого с надеждами пограбить, другие же – с ожиданием перспектив получить военные отличия, которые должны были быть произведены на следующий день во множестве: все эти мысли вызывали волнение. Как только мы въехали в лагерь, нас стали поздравлять со всех сторон с тем, что мы вовремя приехали. Казалось, что вся армия кипела в жизненной суматохе… Большая часть войск деловито поправляла и готовила оружие к завтрашнему дню…»
[1585]
Фон Линзинген, капитан вестфальской пехоты, очень выразительно передал те противоречивые чувства, из которых в конечном итоге рождалась непоколебимая решимость солдат Великой армии одержать завтра победу. «Было ощущение того, что что-то могущественное, разрушающее ожидало нас, и это заставило меня обратить мысли к моим людям. Они лежали спящими на холодной, твердой земле вокруг меня. Я знал всех их очень хорошо; и очень часто получал доказательства их доверия, доказательства их преданности. Сколько из этих храбрых парней не увидит завтрашнюю ночь? Сколько из них будет лежать ранеными и ослепшими на поле боя? Во мне проснулась надежда, что русские тихо отойдут в течение ночи без сражения, – но события последних нескольких недель были столь суровы, что лучше уж было положить всему этому конец здесь; только сражение – победа – принесли бы нам спасение»
[1586].
Ожидание предстоящего сражения навевало на некоторых немцев меланхолические настроения. Саксонский полковник Г.А. фон Лессинг, командир шеволежерского полка «Принц Альбрехт», обозревая Бородинское поле, воспринимал его несколько романтически. Он любовался красотой зеленых крыш Бородинской церкви, возвышающейся на лесистом холме; замечал проступающие вдалеке «очертания церквей и монастырей Можайска», которые, в его восприятии, придавали «меланхолическую и романтическую черту этим диким полям и создавали задний план темным лесам»
[1587].
Французские участники сражения, как можно судить по их письмам, дневникам и воспоминаниям, испытывали 6 сентября менее драматические чувства. Жиро де л’Эн в тот день брал уроки игры в шахматы у майора (?) Фанфетта, одного из адъютантов Дессэ; не завершив партии, они продолжат ее несколько месяцев спустя в Берлине. Бургонь, наблюдая 6-го своих солдат, французов из Молодой гвардии, будет позже вспоминать, что одни из них «чистили ружья и другое оружие; другие готовили перевязочный материал, третьи писали свои завещания, а четвертые пели или спали в совершенно индифферентном состоянии»
[1588]. Среди французов только очень восприимчивые натуры испытывали 6 сентября и в ночь перед сражением небывалые по своей глубине и драматизму чувства, в основном ожидания предстоящей смерти. Среди этих немногих были командир эскадрона Ж. Канувиль, печально беседовавший 6 сентября с Кастеланом, полковник Дезира из 11-го конноегерского, дивизионные генералы Монбрён и О. Коленкур
[1589]. При этом ожидание приближавшегося несчастья нисколько не повлияло на их активность на следующий день, а, кажется, даже наоборот, придало их деятельности еще более живой и осмысленный характер. Эти люди относились к тому особому типу людей, который был отнюдь не редким в Великой армии и который находил в благородной героической жертвенности высшее наслаждение и смысл жизни.
