По мнению Клаузевица, Наполеон изначально хотел окончить войну с Россией в течение одной кампании и поэтому отводил генеральному сражению решающее значение. Однако, допустив ряд ошибок, Наполеон позволил русским отступать до Москвы. При этом силы обеих армий в силу «высокомерного легкомыслия» Наполеона ко времени генерального сражения приблизились к точке равновесия – 120 тыс. у русских и 130 тыс. у французов
[138]. Характер действий французской и русской армий на Бородинском поле, по мнению Клаузевица, был вполне объяснимым и единственно возможным. Местность обусловила то, что расположение русских «получило форму выгнутой дуги, а наступление французов, следовательно, получило охватывающую форму, и огонь французского фронта действовал концентрически». Следовательно, при изменившемся соотношении сил результат мог быть только один – медленное опускание «чаши весов к невыгоде русских»
[139]. Стратегический обход русской армии Наполеоном, полагал автор, был вряд ли возможен, а попытка тактического обхода, осуществленная корпусом Понятовского, натолкнулась на стремление войск Н. А. Тучкова осуществить то же движение и была таким образом парирована; хотя все же позже полякам при поддержке Жюно удалось оттеснить русских, вызвав у последних серьезную тревогу за участь левого фланга и за путь для отступления всей армии. В целом же, отмечает Клаузевиц, простота замысла Наполеона в сражении «доказывает, что он высоко расценивал ожидаемое сопротивление», но «простая форма, естественно, является… в то же время и менее решительной». Французы, имея превосходство как в численности, так и в тактике, хотя и заставили русскую армию отступить, но не смогли разгромить ее (по мнению Клаузевица, русская армия потеряла около 30 тыс., в том числе несколько тысяч пленными, и от 20 до 30 орудий). Французы потеряли около 20 тыс. человек
[140]. Однако к концу дня Старая Московская дорога почти целиком оказалась в руках французов, а левый фланг русских откинулся назад и вытянулся параллельно линии отступления. Следующим «этапом поражения русских» явился бы полный их разгром. И все же Наполеон не сделал последнего усилия. Император, видя, как быстро таяли его силы, но осознавая, сколь «его предприятие в целом было огромным», решил не рисковать, считая, что и с таким результатом дня он займет Москву
[141].
Таким образом, педантичный расчет, сделанный Клаузевицем, казалось бы, не оставлял возможности ни одной из боровшихся сторон надеяться на какой-либо иной, чем оказалось реально, результат. А так как Бородино было единственным крупным сражением, участником и очевидцем которого был Клаузевиц, то в своем главном труде «О войне» (часть «Бой») он идеализировал «сражение на истощение», умаляя роль и значение маневра
[142].
7 сентября Клаузевиц, будучи обер-квартирмейстером корпуса Ф. П. Уварова, участвовал в знаменитом рейде русской конницы на левый фланг французской армии. Наблюдая, сколь малое значение придавал этому рейду Кутузов и сколь малую роль рейд сыграл реально, Клаузевиц пришел к странным на первый взгляд выводам, которые, казалось бы, совершенно противоречили складу его рационалистического и строгого ума. Чрезвычайно низко оценив роль Кутузова в сражении, который, по его мнению, был не кем иным, как «абстрактным авторитетом», Клаузевиц тем не менее превозносил «хитрость и рассудительность» полководца, утверждая, что тот расценивал Бородинское сражение «как неизбежное зло» и не надеялся на более благоприятный, чем произошло в действительности, исход. Не только искусный маневр и натиск, но суровая решимость бороться, не обращая внимания на потери, соединенная с религиозным чувством, – вот что оказывалось главным в генеральном сражении
[143].
Опыт, почерпнутый Клаузевицем при Бородине, прусское руководство использовало на рубеже 20 –30-х гг. XIX в. для разработки планов борьбы Священного союза с Францией, где назревала, а затем произошла в 1830 г. июльская революция (в последний год жизни Клаузевиц был начальником штаба прусской обсервационной армии, предназначенной для вторжения во Францию; его помощником, находившимся во главе разведывательного отделения, был Генрих Брандт, участвовавший в Бородинском сражении на стороне Наполеона в составе дивизии Клапареда). Эти планы легли в основу некоторых проектов Г. К. Мольтке, начальника прусского Генштаба, разбившего в 1870–1871 гг. Францию. Позже немецкая военная мысль еще не раз обращалась к наследию Клаузевица – во время подготовки к Первой мировой и ко Второй мировой войнам. Его пытались сделать «своим» и деятели гогенцоллерновской Германии
[144], и Третьего рейха
[145], и социалистической ГДР
[146], и капиталистической ФРГ
[147]. Но самое удивительное в том, что книга Клаузевица о Бородине оказала мощное воздействие и на историческую память русских. Л. Н. Толстой, работая над великим романом «Война и мир», будучи хорошо знаком с работой Клаузевица и с работой Бернгарди (о которой речь пойдет ниже), целиком воспринял мысль о «духе войска», противопоставив великую мудрость бездеятельного Кутузова бесполезной суетливости далекого от постижения народного духа Наполеона.
В 1845 г. вышла биография Фабер дю Фора, написанная Ф. Кауслером
[148]. В 1840-е гг. поток немецкой литературы о войне 1812 г. и о Бородине не только не иссяк, но даже увеличился. В воспоминаниях, основанных на дневниках Ф. В. Лоссберга и А. Флека (первый был подполковником, второй – рядовым 8-го армейского корпуса), освещались героические действия вестфальской пехоты в бою за Семеновские укрепления и в Утицком лесу
[149]. В. А. Буркерсрода, бывший секунд-лейтенантом саксонской кавалерии в корпусе Латур-Мобура, а 7 сентября – ординарцем Мюрата, поведал о самоотверженных атаках бригады Тильмана при Бородине
[150]. Специальную работу Бородинскому сражению и русской кампании посвятил немецкий генерал Ф. В. Бисмарк
[151]. При Бородине он был майором и после ранения полковника К. Норманна принял командование 2-м вюртембергским шеволежерским полком. Позже он стал не только генерал-лейтенантом, но и известным военным писателем.
