В ходе Бородинского сражения роль захвата «большого редута» в планах Наполеона менялась. Если первоначально захват укрепления рассматривался только как элемент (причем не самый первостепенный) главного удара, то позже «редут» превратился в основной объект атаки. К этому времени Наполеон мог располагать для атаки высоты только 20 тыс. пехоты; поэтому и пришлось задействовать массы резервной конницы, чем, кстати, и вызвано то необычное использование тяжелой кавалерии, при котором она была брошена штурмовать «редуты». Наполеон так и не смог сосредоточить у Курганной высоты силы и средства, которые бы превосходили силы и средства противника. В ходе первой атаки батареи у французов было не более 18 тыс. пехоты и примерно 132 орудия (кавалерия вовсе не была задействована), в то время как у русских было 15–18 тыс. пехоты, 1,5 тыс. кавалерии и 197 орудий. Решительный штурм «большого редута» Наполеон провел, бросив в бой около 20 тыс. пехоты, 10 тыс. кавалерии и 200 орудий. Русские располагали 27 тыс. пехоты, 6 тыс. кавалерии и более чем 200 орудий! Успех был достигнут заметным перевесом в кавалерии и более удачным использованием артиллерийских орудий, которые вели концентрический и анфилирующий огонь по русским порядкам.
Большую роль сыграло и отчаянное самопожертвование солдат, офицеров и генералов Великой армии. Разветвленная и эффективная система мотивации действий солдата, созданная Первой империей, в часы решающей борьбы за батарею Раевского показала себя блестяще. Однако развить достигнутый успех армия уже не могла. Организм Великой армии был на пределе своих возможностей. На пределе возможностей было и физическое состояние наполеоновского солдата. Кавалерийские атаки к востоку от высоты, без решительной поддержки пехоты, оказались малоэффективными.
3.6. Наполеон и его гвардия 7 сентября 1812 года
Чуть ли не сразу после того, как замолкли пушки на Бородинском поле, поведение Наполеона в решающий день русской кампании стало предметом критики среди чинов Великой армии. «Мы были недовольны, суждения наши были суровы», – вспоминал вечер 7 сентября 1812 г. полковник Лежен
[1936]. Высшие чины армии ворчали по поводу того, что успешный ход действий на южном крыле был неожиданно приостановлен и все силы были брошены против центра; говорили, что в действиях войск не было единства и «что это победа солдат, а не военачальника». Войска недоумевали, зачем нужно было так спешить догонять неприятеля, если, догнав, не довершили его поражения. «В этот важный день, – говорил, согласно Сегюру, Мюрат, – я не узнавал гения Наполеона». «Я не могу понять его нерешительности», – восклицал Богарне
[1937]. Главной ошибкой армия считала отказ Наполеона от введения в бой императорской гвардии, что придало результатам сражения нерешительный характер
[1938].
Критика действий Наполеона при Бородине очень быстро оказала воздействие и на настроения в общественных кругах Франции и стран Империи. Влиятельный Паскье отметил позже в своих мемуарах, будто «весь мир» говорил о том, что император плохо изучил местность перед сражением, во время боя страдал от насморка, сопровождавшегося лихорадкой, и что победа могла бы быть полной и решительной, если бы он в конце дня двинул в дело гвардию
[1939].
Но в полный голос оживленные дискуссии на страницах печатных изданий о действиях Наполеона на Бородинском поле начались только в 20-е гг. XIX в. Мы уже писали о том, что работы Шамбрэ и Сегюра были фактически первыми, в которых авторы попытались понять причины «ленивой мягкости» и безынициативности Наполеона. И Шамбрэ, и Сегюр, несмотря на разницу в характере их произведений, указывали на болезнь императора в день Бородинского сражения как на существенную причину отсутствия должной скоординированности в атаках на русские позиции и отказа от использования гвардейских резервов для закрепления достигнутой победы
[1940]. Но работа Сегюра вызвала к жизни рождение и другой традиции, начало которой положил Гурго, оправдывавший решения и действия Наполеона
[1941].
В последующие годы и десятилетия обе точки зрения находили своих приверженцев. По существу разделяли мнение Гурго такие участники похода, как Фэн, Пеле, Коленкур, Пельпор и др. С другой стороны, Дюма, Деннье, Гувион Сен-Сир, Лежен и др. стали продолжателями Шамбрэ и Сегюра
[1942].
С середины XIX в., примерно на 100 лет, спор во французской историографии о персональной ответственности Наполеона за половинчатые результаты сражения в целом угас. Многие историки, полагая, что весь спор, по сути, сводится к проблеме «насморка» Наполеона, предпочли этому изучение «объективных факторов». Только во второй половине ХХ в. французские историки (Мадлен, Блонд, Транье и Карминьяни, Ле Сеньёр и Лакомб), английские и американские (Палмер, Даффи, Кэйт, Остин, Смит и др.) вновь стали писать о степени влияния болезни Наполеона на ход Бородинского сражения. Однако, большей частью, эти работы не добавляли ничего нового, просто пересказывая авторов XIX в.
В русской историографии этим спорам о «роковых» ошибках Наполеона в день Бородина традиционно уделяется мало внимания. Между тем это явно несправедливо. Некоторые из участников событий с русской стороны прямо подтверждали ту ключевую роль для исхода боя, которую сыграл отказ Наполеона от использования гвардейских резервов. П. Х. Граббе, поручик конной артиллерии, адъютант Ермолова, прямо писал о том, что в решающий момент, когда Курганная высота была взята и фронт русских был совершенно расстроен, французский «сильный резерв, ружье у ноги, целый и в деле не участвовавший, гвардия Наполеона стояла в глазах наших, как грозовая туча, готовая разразиться и сокрушить всякий отпор». Но Наполеон «не решился ввести в убийственный пролом последнюю свою надежду, для завершения (по моему мнению) несомнительной, ему столь знакомой, но на этот раз не узнанной им, манившей его тогда победы». «Я тогда же думал и сказал, что с ним что-нибудь случилось или он должен быть болен»
[1943].
К. Ф. Толь, правда, отнюдь не для публики, на рукописи Сен-При, препровождая ее Михайловскому-Данилевскому, счел нужным отметить, что к концу дня в русской армии из числа не принявших участие в бою оставалось только два полка гвардии и шесть батальонов егерей, в то время как у французов вся гвардия «силою около 30 тыс. человек» осталась нетронутой
[1944]. Мысль очевидна: введению в бой наполеоновской гвардии Кутузову нечего было бы противопоставить, и сражение закончилось бы полным поражением русской армии.
