Бойцы Великой армии дожидались утра, надеясь, что с рассветом остатки русских войск будут разбиты. «Если переживем эту ночь благодаря императорской гвардии, – писал в 9 часов вечера 7 сентября уже упоминавшийся неизвестный полковник Д. интенданту Пюибюску, – мы надеемся, что завтра они не смогут отступить, проскользнув со своей артиллерией и остатками своей армии между нашими руками. Наши силы остаются равными силам врага, разгром будет нанесен императорской гвардией, которая еще не использована»
[2038]. Однако к утру 8 сентября Великая армия оказалась все еще не в состоянии преследовать отступившего ночью неприятеля.
Наступило утро 8 сентября. Констан, первый лакей императора, описал, каким было то раннее утро для Наполеона. После беспокойного отдыха император испытывал большой упадок сил и энергии. Время от времени Констан слышал, как Наполеон повторял в каком-то конвульсивном движении: «Москва! Москва!» Часто приказывал Констану выходить из палатки и смотреть, что происходило снаружи; раз встал сам, вышел за Констаном и смотрел через его плечо. Когда лакей возвратился уже после четвертого такого выхода наружу, неожиданно раздался крик караула: «К оружию!» «Трудно описать, – продолжает Констан, – с какой быстротой батальон образовал каре вокруг палатки. Император быстро вышел; через мгновение вновь возвратился за шпагой и шляпой». Солдат-гвардеец, бывший в карауле у входа в палатку, услышав крик «К оружию!», проверил крышку замка на ружье и, вновь взяв ружье на плечо, сказал с неподражаемым спокойствием: «Ладно, пусть приходят; уж мы их угостим!» Император, услышав это, развеселился и велел вручить усачу-гвардейцу стакан своего шамбертена
[2039]. Веселость императора, как полагаем, во многом была вызвана тем, что тревога оказалась ложной.
Наполеон набросал Марии-Луизе несколько строк: «Мой добрый друг. Я пишу Тебе на поле Бородинской битвы. Я вчера разбил русских, вся их армия в 120 тыс. человек была здесь. Сражение было жаркое; к двум часам дня победа была наша. Я взял у них несколько тысяч пленных и 60 пушек. Их потеря может быть исчислена в 30 тыс. человек. У меня тоже много убитых и раненых. Коленкур, начальник пажей, убит, я вручил ему командование дивизией. Я лично не подвергался всем этим опасностям. Моя кровь хороша, погода немного свежая. Нансути слегка ранен. До свидания, мой дорогой друг. Всего хорошего. Твой Наполеон»
[2040].
Между тем биваки частей Великой армии тоже стали оживать. Солдаты с трудом, словно в каком-то полусне, поднимались и пытались согреться возле слабо горящих костров. «Никакое бедствие, никакое проигранное сражение не сравняется по ужасам с Бородинским полем, на котором мы остались победителями. Все потрясены и подавлены. Армия неподвижна; она теперь больше походит на авангард», – писал Ложье из 4-го корпуса. «Было очень скверно, – заметил в своем дневнике капитан Бонне из 18-го линейного 3-го корпуса Нея, – холод стал сильным, и подул северный ветер»
[2041].
Рано утром Солтык отправился к императорским палаткам, где был разведен большой костер, возле которого грелись дежурные офицеры. Мюрат, ночевавший в одной из императорских палаток, подошел к этому костру погреться; «он справился о здоровье императора и о том, можно ли его видеть. Несколько минут спустя приехал маршал Ней. Оба героя сражения дружелюбно поздоровались друг с другом, и король сказал маршалу: “Вчера был жаркий день, я никогда не видел сражения, подобного этому, с таким артиллерийским огнем; при Эйлау не меньше стреляли из пушек, но это были ядра. Вчера же две армии были так близко друг от друга, что почти все время стреляли картечью”. “Мы не разбили яйца, – отвечал маршал, – потери врага громадны, и нравственно он должен был быть страшно потрясен; его надо преследовать, чтобы воспользоваться победой”. “Однако он отступил в хорошем порядке”, – отвечал король. “Я не могу поверить, – отвечал маршал, – как это могло быть после такого удара?”» В этот момент разговор был прерван, так как император пригласил к себе Нея
[2042]. Трудно сказать определенно, о чем именно была беседа императора с маршалом Неем, но достаточно точно можно предположить, что в разговоре с Мюратом, который состоялся чуть позже, Наполеон, осведомившись о состоянии кавалерии, распорядился сформировать авангард из резервных кавалерийских корпусов и пехотной дивизии Фриана (сейчас ею командовал Дюфур), двинуться вперед, овладеть Можайском и расположиться в нескольких километрах за ним. Официальный приказ Мюрату вручил Бертье в 10 часов утра
[2043].
В тот же час Наполеон приказал подать лошадь, сел на Тори и начал осмотр поля битвы
[2044]. Вначале его путь лежал «к маленькой дотла сожженной деревне», где вся «земля была сплошь покрыта убитыми» (Солтык). «Поле битвы представляло собой омерзительное зрелище, – вспоминал Пельпор, командир 18-го линейного полка, остатки которого в тот момент были рядом с сожженной деревней. – Небо было мрачным, шел дождь, дул ветер, и всюду были обезображенные тела. Какая картина! Трудно было сохранить какие бы то ни было иллюзии»
[2045]. От Семеновского император отправился к Курганной высоте, проехав «вдоль высот, где была выстроена русская армия. Они тоже были покрыты трупами» (Солтык). Сегюр, который ехал сзади Наполеона, видел, как и император, что «вокруг орлов прогуливалось ровно столько офицеров, унтер-офицеров и солдат, сколько требовалось для охраны знамени. Их одежды были изодраны в пылу битвы, закопчены пороховым дымом, обагрены кровью…»
[2046] Среди убитых лежали раненые. Лошадь Сегюра наступила на одного из них, который громко закричал. «Сир, это только русский», – сказал один из адъютантов Наполеону. «После победы, – резко бросил император, – нет врагов, есть только люди». Он приказал оказать раненому помощь. Вообще, Наполеон исполнил долг гуманности по отношению к русским раненым. «…Он сам указывал, кого из них следовало перенести, по мере того как он их находил или до него доносились их стоны. Постепенно он разослал всех офицеров своего штаба, чтобы ускорить дело и оказать этим раненым быструю помощь»
[2047].
