В то время, когда утром 14 сентября авангард Мюрата завязал перестрелку с арьергардом Милорадовича у Фарфоровых заводов и стал быстро теснить его к Москве, Наполеон вместе с Бертье пересаживались из кареты, в которой они выехали на рассвете, в седла. Мост, перекинутый через глубокий овраг, был сожжен. Наполеон, не желая дожидаться, пока инженеры возведут новый мост, поскакал верхом.
В 10 утра примерно в 12 верстах от Москвы Наполеон был встречен Мюратом. Здесь, прохаживаясь по церковному двору, он и узнал из уст Неаполитанского короля, что русские отказались от мысли дать под Москвой второе сражение
[2108]. Позавтракав, Наполеон в сопровождении двух дежурных эскадронов неторопливым аллюром поскакал к Москве
[2109].
3.8. Итоги. Рождение памяти
Утром 14 сентября было холодно и пасмурно. Однако после полудня, когда Наполеон со свитой въехал на Поклонную гору, стало уже тепло и солнечно. «Вот наконец этот знаменитый город! – воскликнул Наполеон и затем добавил: – Да и пора уж! (il étai temps!)»
Вид чудесного города, озаренного солнцем, оказал на солдат Великой армии магическое действие. «…Мы вдруг увидели тысячи колоколен с золотыми куполообразными главами. Погода была великолепная, все это блестело и горело в солнечных лучах и казалось бесчисленными светящимися шарами. Были купола, похожие на шары, стоящие на шпице колонны или обелиска, и тогда это напоминало висевший в воздухе аэростат. Мы были поражены красотой этого зрелища, приводившей нас в еще больший восторг, когда мы вспоминали обо всем том тяжелом, что пришлось перенесть. Никто не в силах был удержаться, и у всех вырвался радостный крик: “Москва! Москва!!!”» – так писал Лабом, книга которого о Русском походе вышла уже в 1814 г.
[2110] Ложье из того же 4-го корпуса, склонный к чтению классической литературы, не преминул вспомнить Тассо, который описал армию Готфрида Бульонского, увидевшую башни Иерусалима: «У каждого как бы крылья выросли на сердце и на ногах; как легко стало идти. Солнце лило свои горячие лучи на бесплодные поля, оно дошло до зенита, когда Иерусалим предстал перед нами! Да, это Иерусалим, мы видим его, мы осязаем его, тысячи голосов, как один, звучат в воздухе, приветствуя Иерусалим!»
[2111]
Да, солдаты чувствовали себя крестоносцами, оказавшимися на границе мира! «Настал наконец день славы, – передавал состояние эйфории, соединенное с ощущением исторического величия минуты, генерал Сегюр, – в наших воспоминаниях он должен был сделаться лучшим, блестящим днем всей нашей жизни. Мы чувствовали, что в это время обращены удивительные взоры всего мира на наши действия и каждое малейшее наше движение будет иметь значение в истории. Казалось, мы шествуем по этому громадному и величественному поприщу, окруженные всеобщим удивлением народов, гордые тем, что мы вознесли славу нашего века выше всех других веков. Когда мы возвратимся на родину… с каким почтительным вниманием, с каким восторгом встретят нас наши жены, наши соотечественники и даже наши отцы! Во всю остальную нашу жизнь мы будем какими-то особыми существами, на которых они будут смотреть с удивлением, которых они будут слушать с любопытством изумления, будут бегать за нами, ловить каждое слово. Это чудодейственное завоевание облечет нас славою; от нас будет веять чем-то дивным и чудесным… В это время были забыты все опасности и страдания. Можно ли купить слишком дорогою ценою высокое счастие во всю жизнь повторять: и я был в войсках, вступивших в Москву»
[2112].
Солдаты и офицеры словно забыли о всех тяготах похода, страшной Бородинской битве, после которой вся армия не переставая ворчала, обвиняя Наполеона в незавершенности победы. Теперь все, или почти все, убежденные в скором мире, были готовы расценивать битву под Бородином как великую победу, обеспечившую конец кампании. «…Мысль, что мы после стольких страданий, лишений и трудов дожили до этого дня, – думал в те минуты вюртембержец Роос, – что мы в числе первых вошли в эти любопытные стены, – все это заставляло нас забыть о прошлом»
[2113].
Многие воспринимали вступление в Москву не только как конец войны с Россией, но и как начало всеевропейского мира. Как написал Деннье, чины Великой армии испытали в те часы истинное упоение, «припоминая, что многие только несколько месяцев назад находились при осаде Кадикса. А Москва – это мир! Это славный мир! Действительность казалась этим войскам волшебной сказкой из тысячи и одной ночи. Гений их полководца снова восстал в прежнем блеске; они достигли указанного им конца похода, беспримерного по трудностям, которые они преодолели. Затем последует обещанный мир, спокойствие и слава»
[2114].
Мира не наступило. Москва была пуста. Су-лейтенант Комб и его друг Паскаль, попав вечером 14-го в Москву, были поражены: «Ни малейшего шума, ни малейшего признака жизни, как внутри домов, так и снаружи: всюду царствовало глубокое молчание, молчание могилы… Мы остановили своих лошадей. Нам было страшно. Великое решение, принятое неприятелем, покинуть город предстало перед нашими глазами, как призрак, угрожающий и ужасный»
[2115].
В ночь на 15-е начались пожары. «По направлению к Москве видно громадное зарево и огромные столбы дыма, – записал 15 сентября Лоссберг. – Страшно становится при мысли, что этот город постигнет та же участь, как и все другие города, начиная от Смоленска! Что стало бы тогда со всеми нашими пожеланиями!»
[2116]
В таком противоречивом настроении чины Великой армии обосновывались в Москве. Отгоняя от себя скверные мысли и продолжая тешить себя надеждами на заключение мира, солдаты и офицеры впервые получили время и возможность припомнить и оценить то, что произошло с ними на Бородинском поле. Началась «конденсация» их памяти. Наиболее интенсивно этот процесс рождения памяти проходил в те минуты, когда солдат брал в руки перо и пытался перенести свои припоминания о днях Бородинского сражения на бумагу. Обрывки ощущений и воспоминаний приобретали более отчетливые, чем было в пылу сражения или сразу после него, очертания. Обратимся же к этим бесценным строкам солдатских писем.
