В-четвертых, резервные русские линии были расположены весьма близко к передовым позициям. Это обстоятельство, объяснение которому уже давно нашли отечественные историки, тем не менее не могло не привести к очень значительным потерям русской стороны. Особенно большие потери несли русские из-за густоты построений в последний период боя, когда ожидание неприятельской атаки заставляло открыто оставаться длительное время под огнем.
Без особого труда можно было бы найти и ряд других причин «объективного» порядка (в том числе связанных и с отказом русского командования от активной обороны, и с откровенными просчетами или неэффективной организацией управления войсками на поле боя и т. д.), объясняющих слабую сопоставимость потерь противоборствующих армий. Однако сердцевиной всех этих «частностей» является один непреложный момент, вытекающий из факта столкновения на Бородинском поле не просто армий, но двух, нередко противоположных, социокультурных миров, по-разному организованных применительно к характеру использования «человеческого материала». При всем цинизме в отношении «пушечного мяса» европейской армии нельзя не признать, что его использование было более эффективным, чем у русских.
И вместе с тем очевидность для французов страшных людских потерь противника под Бородином в соединении с поразительно малым числом пленных и с готовностью русских продолжать борьбу далее вызвала в солдатах Великой армии, как видно из их писем и дневников, сильное внутреннее беспокойство. Беспокойство еще более стало разрастаться после занятия пустующей Москвы и начала ее страшного пожара.
Тема московского пожара, все более разрушавшего надежды на скорый мир, заняла, как мы видели, второе место среди тем, к которым обращались солдаты наполеоновской армии в своих письмах из России. Командир батальона Кобыляньский писал, что «Москва сожжена» и «вряд ли можно надеяться на мир. Придется зимовать в Киеве»
[2175]. В Москве, которая на 3/4 сгорела, зимовать будет невозможно, вторит ему некто Пико
[2176]. Так как пламя уничтожило город, мы «должны будем покинуть Москву», – пишет адъютант Ларибуазьера Плана де ла Файе
[2177].
На кого наполеоновские солдаты возлагали ответственность за пожар русской столицы? Варианты были самые разнообразные. Лейтенант 25-го линейного Паради утверждал, что поджигателями были 10 тыс. русских, которым заплатил император Александр I
[2178]. Интендант Проспер полагал, что организовал поджог губернатор, но не исключал, что инициатива исходила от русского императора
[2179]. Солдат Маршал уверял, что это сделали «английские агенты», переодевшиеся в русское платье и наводнившие столицу
[2180]. Солдат 21-го линейного Пулашо полагал, что пожар был делом рук самих наполеоновских солдат, которые всюду, где бы ни проходили, сжигали все: «…войдя в Москву, мы сожгли этот старый город»
[2181]. Генерал Шарьер, не говоря о ком-либо персонально, был убежден, что все было организовано русскими войсками: «Русские варвары сожгли этот величественный и очень большой город. Все жители осуждают тиранию правительства, которое заставило всех покинуть его… И они сожгут, по-видимому, и Санкт-Петербург в тот момент, когда [наша] армия приблизится»
[2182]. Самый замысловатый вариант предложил Г.-Ж.-Р. Пейрус, казначей в администрации Главной квартиры. По его мнению, план заманивания французов в Москву с последующим ее сожжением предложили англичане. Исполнителями стали русская императорская квартира, штаб русской армии и гарнизон города. Наиболее ревностно стремился к осуществлению этого плана Барклай-де-Толли. Александр I, желая предотвратить это варварство, вручил командование армиями Кутузову, оттеснив таким образом Барклая. Но Кутузову все же не удалось помешать реализации зловещего плана, так как в дело вмешался московский губернатор. При поддержке великого князя Константина и некоторых высокопоставленных лиц он уничтожил город
[2183].
И все же в большинстве писем ответственность возлагалась без каких-либо уточнений просто на «русских варваров», которые, дескать, по определению являются преступниками. Этот момент симптоматичен. Французы, уверенные, что сам факт вступления в Москву делал их бесспорными победителями при Бородине, теперь столкнулись со своего рода природными стихиями. Первой стихией стало «русское варварство», не признающее цивилизованных форм борьбы и уничтожившее собственную столицу.
Второй стихией, как уже начинали понимать сидевшие в Москве французы, будет зима. «…Впереди необходимость возвращения во Францию, – писал 15 октября военный комиссар 1-го класса, состоявший при императорской гвардии, Ж. Доксон (Dauxon), – мы под угрозой… крайней нужды. Русские сражаются вяло… они надеются на то, что станут победителями благодаря своему жестокому климату»
[2184]. «Природа напоминает осень в нашей стране, – сообщал в тот же день жене генерал Маршан. – Но снег уже начался, и я слышал, что он будет в течение 6 или 7 месяцев»
[2185].
Действительно, в первой половине октября тематика писем из Великой армии заметно меняется. Адресанты все более говорят о наступлении холодов (в 11,97 % писем в период с 1 октября по 18/19 октября 1812 г.), строки о ранах и болезнях (в 11,34 % писем того же периода) также стали занимать большое место, а воспоминания о понесенных боевых потерях отходят на второй план.
Обращает на себя внимание, что в основной массе писем авторы вообще предпочитали не касаться выделенных нами «смысловых единиц» – все большее число писем, от начала до конца, оказывалось посвященным сугубо частным делам! Армия устала от войны! Награды и жажда подвигов уже не будоражили кровь великих завоевателей. Им хотелось домой… С началом отступления тема усталости в письмах заметно усиливается (в 24,65 % писем с 20 октября по 30 ноября 1812 г.). Следующей по важности является тема холода. «Этот климат более опасен, чем русские», – восклицает генерал Бараге д’Илье 4 ноября
[2186].
