В этом плане представляется чрезвычайно важным признание определенного баланса между «правдой истории» и «национальным мифом», соотношение между которыми в течение жизни нации не может оставаться неизменным. До известной степени можно утверждать о близости «национального мифа» понятию «историческая память», без которой существование нации просто невозможно. Но в этой связи на Власть, которая нередко (особенно в России) во многом формирует национальный миф, накладывается особая ответственность. Полное изгнание «исторической правды» из «исторической памяти» превращает нацию в сообщество, лишенное реальных корней и воспринимающее мир через заведомо искаженные ирреальные образы.
Наше обращение к исторической памяти наций о Бородинском сражении позволило увидеть особенности интерпретаций этого события на фоне 200-летней истории разных народов. Столь мелкий масштаб рассмотрения не может не вызвать сомнений в познаваемости прошлого на основе макроисторических схем. Любая попытка объяснения прошлого через макроисторический контекст является не чем иным, как активизацией определенного смысла (в бесконечной череде других, «свернутых», смыслов прошлого) исторического события в момент постоянно возобновляющегося диалога настоящего с прошлым. В этом и заключается, как показал еще М. М. Бахтин, главная «проблема большого времени».
Но прежде чем в поисках «подлинной истории» перейти к «микроисторическому» взгляду на событие, мы обратились к структурам средней длительности, к «мезоисторическому» измерению. Это дало нам возможность выявить своего рода «объективные регуляторы» поведения больших человеческих масс Великой армии 1812 года, заключавшиеся в особенностях питания, физических нагрузок, в воздействии систем поощрения и наказания, установленных Властью, в социальных стереотипах, традициях, обычаях… Обратились мы и к «языку» Великой армии, пытаясь понять систему восприятия наполеоновским солдатом тех или иных «сигналов». Все это дало нам картину Великой армии как социального организма, в рамках которого происходило взаимодействие между экономическими, социальными и политическими структурами, с одной стороны, а с другой – восприятием, интерпретацией этих структур живыми людьми, которые сами участвовали в создании этих структур и в их изменении. Хотя Великая армия Наполеона представляла собой высокоэффективный социальный организм, явно претендовавший на то, чтобы стать прообразом Единой Европы, в ее недрах к 1812 г. заметно прогрессировали и процессы распада, усиливались тенденции к отклонению от заданной Властью модели поведения. Тяготы русской кампании еще более усилили негативные тенденции, расшатывая армейскую дисциплину, деформируя привычные социокультурные установки и обостряя межнациональные взаимоотношения.
Вместе с тем, материал 2-й главы выявил высокую степень сплоченности в рядах Великой армии и действенность ее как военных, так и социальных механизмов. Реальный распад Великой армии стал происходить отнюдь не в день Бородина, но позже – во время пожара русской столицы и во время страшного отступления, отягченного непривычным климатом. Чуть ли не определяющую роль сыграл моральный фактор, связанный с укреплением вначале в наполеоновском солдате надежд на скорое после Бородинского сражения и вступления в Москву заключение мира, а затем с крахом этих надежд к началу оставления русской столицы.
В целом, средний масштаб рассмотрения армии Наполеона на фоне русской кампании и Бородинского сражения позволил увидеть разновекторность процессов, происходивших в рамках Великой армии в течение всей кампании 1812 года, а также зависимость исхода войны не только от «объективного» кризиса наполеоновского господства в Европе, но и от процессов на более низком уровне, являвшихся, в свою очередь, результатом многих составляющих – начиная от случая и заканчивая степенью проявленной воли и решимости отдельных солдат в день генерального сражения.
В 3-й главе мы попытались представить собственно микроисторический уровень рассмотрения действий Великой армии Наполеона в Бородинском сражении. Благодаря «плотному описанию» событий, что стало возможным благодаря обращению к широкому комплексу источников и критическому их сопоставлению, удалось реконструировать действия Великой армии на основных этапах сражения. Это дало возможность выявить своего рода «человеческий контекст» события, увидеть единичность случая, неповторимость исторического события, почувствовать дыхание «случайности». Однако эту неповторимость конкретности мы старались воспринимать «не в отщепленности от общей ситуации», но в тесной сопряженности с ней (Л. М. Баткин). Это позволяло всегда видеть за воспроизведением частностей более широкий контекст описываемых событий, а значит, видеть за свободой выбора отдельных участников великой драмы, до известной степени, объективно предопределенные варианты действий. И вместе с тем, Бородинское сражение все же продемонстрировало удивительную игру случая. Этот случай, часто не поддающийся рациональному объяснению, выявляется тогда, когда мы пытаемся создать картину сражения не просто как события, описываемого post factum, но как ожесточенную борьбу живых людей, в которой исход битвы, а может быть, и всей мировой истории, далеко еще не был предрешен заранее. Живые люди, обреченные на борьбу, страдание, торжество или смерть, сами творили историю. Исход битвы зависел как от соотношения материальных и духовных сил борющихся армий, так и от целого моря случайно совпавших обстоятельств, а еще больше – от ежечасного и ежеминутного поведения конкретных людей – от главнокомандующего Наполеона до сержанта Бертрана. Поэтому, хотя случайность нередко и воспринимается как «одна из реализованных закономерностей», но очевидна и обратная зависимость: малые воздействия, случай, аттракторы, воздействуя на мезоуровни, в конечном итоге предопределяют и макроисторические процессы!
Таким образом, с помощью исследовательского метода, апробированного нами на материалах Великой армии Наполеона в день Бородинского сражения, мы попытались преодолеть антитезу сциентистской и гуманистической традиций, структурного и антропологического подходов, макро- и микроистории. Соединяя внеличностные структуры прошлого и конкретные жизненные ситуации, мы старались вписать конкретное событие в «серию», работая на разных временных уровнях. Событие постепенно становилось «объяснимым», сохраняя при этом свою уникальность. Говоря словами А. Я. Гуревича, мы не руководствовались романтическими вдохновениями времен Мишле и не пытались «вжиться» в психологию людей прошлого а-ля Дильтей, но стремились создать проверяемые исследовательские процедуры, «которые дали бы историку материал для научной реконструкции мировидения, систем ценностей и форм общественного поведения людей изучаемой эпохи».
Известные строки А. С. Пушкина:
Гроза двенадцатого года
Настала – кто тут нам помог? —
Остервенение народа,
Барклай, зима иль русский бог? —
процитированные в 1988 г. автором эпохальной книги о 1812 г. Н. А. Троицким, сегодня кажутся столь же актуальными, как в первой половине XIX или в конце ХХ в. Историки вновь ищут, как подойти к проблеме убедительной акцентировки причин поражения нашествия «двунадесяти» европейских языков на Россию: роли и места в этом поражении «остервенения народа», пожара Москвы, роли русской армии, Александра I, воздействия природных факторов, военно-оперативных и политических просчетов Наполеона и т. д. В этом контексте мы и попытались выявить роль Бородинского боя в поражении Великой армии Наполеона. Мы полагаем, что результаты Бородина не следует чрезмерно преувеличивать, но и не стоит слишком преуменьшать. Кризис и внутренний распад Великой армии, а также и всей системы наполеоновского господства начались до Бородинской битвы, и даже еще до открытия военных действий с Россией. Однако это вовсе не значило «запрограммированности» поражения Русского похода и развала Единой наполеоновской Европы. Последующее развитие «большой истории» вследствие более благоприятного для Наполеона исхода битвы могло бы пойти совсем иначе. Потерпев поражение в 1812 г., Россия оказалась бы на многие десятилетия вперед изолированной от европейской политики, тогда как Западная континентальная и Центральная Европа, несмотря на всю «традиционность» методов французского господства, все более обретала бы свое единство. Англия, потеряв мощнейшего континентального союзника, очутилась бы в чрезвычайно трудном, если не в смертельно опасном положении.
