В советское время, вплоть до 1960-х гг., отечественные авторы избегали обобщающих историографических сюжетов, предпочитая в лучшем случае скороговоркой упоминать недостатки своих предшественников, особенно у Покровского. Обширный историографический материал был предложен только в 1962 г. Л. Г. Бескровным
[276], который установил своего рода историографическую традицию, продержавшуюся до рубежа 80 –90-х гг. Историографические оценки в рамках этой традиции нередко определялись такими категориями, как «правильные» или «неправильные», а это зависело во многом от принадлежности автора к официальной дворянской, революционно-демократической, марксистской или буржуазной историографии. Поразительно, но, нападая на официальную дворянскую историографию XIX в., Бескровный фактически возродил ее псевдопатриотический дух: Бородино было безусловной победой русских, причем не только в плане нравственном, но и в материальном, что, по мнению автора, подтверждалось несравненно большими потерями французов. Не меньшим схематизмом отличались и историографические подходы П. А. Жилина
[277].
На излете советского времени, в 1990 г., вышла интересная работа Б. С. Абалихина и В. А. Дунаевского
[278]. Заострив внимание на изменениях в источниковой базе и в тематике исследований советского времени, выявив спорные вопросы и, казалось бы, уже «закрытые» сюжеты в исследовании Бородинской битвы, авторы констатировали необходимость более активного привлечения зарубежных материалов и учета вышедших за рубежом исторических работ для более глубокого освещения «стратегии и тактики Наполеона в 1812 г.»
[279]. Вместе с тем Абалихин и Дунаевский обошли молчанием внутреннюю логику развития отечественной исторической мысли применительно к Наполеону и его армии в 1812 г. Пожалуй, в большей степени это удалось сделать А. Г. Тартаковскому на материалах русской мемуаристики
[280]. Тартаковский увидел в русской традиции исторического осмысления событий 1812 г. определенное чередование всплесков националистических и патриархально-консервативных настроений и моментов более спокойного отношения к Западу, которые, как правило, сочетались с либеральным курсом правящих верхов.
Важным этапом в осмыслении историографии 1812 г., в том числе и Бородина, стала книга Н. А. Троицкого «Отечественная война 1812 года. История темы»
[281]. Отметив, что тема Бородина оказалась особенно «засоренной» в нашей литературе «издержками стереотипного мышления и фактическими ошибками», и прежде всего в отношении оценок противника, Троицкий призвал «устранить конъюнктурщину, заданность и, оставив все ценное из старого, двигать изучение темы вперед по-новому»
[282]. Однако оставалось неясным, как именно по-новому надо было «двигать изучение темы», но, главное, складывалось впечатление, что все беды стереотипного отношения к войне 1812 г., к Бородину, к противнику проистекали исключительно от «конъюнктурщины». С этим нельзя согласиться хотя бы потому, что чуть ли не самым важным «прародителем» идеи о безоговорочной победе русских над Наполеоном в Бородинской битве был Л. Н. Толстой, далекий в своем творчестве от того, чтобы выслуживать блага и почести от властей предержащих.
Стремлением выделить ряд конкретных проблем в новейшем изучении Бородина и охарактеризовать степень их разрешения были отмечены публикации начала XXI в. А. В. Горбунова, Л. Л. Ивченко и монография И. А. Шеина, вышедшая в 2002 г.
[283] В обобщающем историографическом труде 2013 г. А. И. Шеин дал убедительную ретроспективную картину развития отечественной историографии применительно к войне 1812 г. и Бородинскому сражению в частности. Свою работу, написанную во многом с позиций современного «научно-критического» направления, автор построил на основе такой периодизации развития исторической мысли, которая снимает жесткое разделение авторов по их социально-политической принадлежности
[284]. Не менее интересна и в своем роде знаковой оказалась монография Л. Л. Ивченко «Бородинское сражение. История русской версии событий»
[285]. Изучив «комплекс знаний» о битве и «источниковую базу историографических построений», автор попыталась доказать, что «решения русского командования были более взвешенными и продуманными, а действия более осмысленными, профессиональными и результативными, чем это представлено в великой легенде». Не во всем разделяя выводы Л. Л. Ивченко, мы, тем не менее, увидели в появлении ее работы явный признак перехода отечественной историографии 1812 года к тому, что принято сегодня называть «новой историографией», «интеллектуальной историей» и, до известной степени, «историей представлений»
[286].
