В более критическом ключе, но в духе все того же официального псевдопатриотизма была написана работа А. В. Геруа
[386]. Явно избегая вопроса о численности Великой армии в день сражения, Геруа вполне оправданно писал о силе русских войск в 103,8 тыс. человек регулярных солдат, 7 тыс. казаков и 10 тыс. ополчения. Несомненным достоинством работы было стремление «привязать» имеющиеся данные о действиях русских и неприятельских войск к реальному ландшафту местности той эпохи, для чего автор использовал знаменитую карту Пресса, Шеврие и Ренье (Pressat, Chevries, Resnault), составленную этими французскими офицерами сразу после сражения. Справедливо указав, что первые русские историки Бородина (прежде всего Толь) были заинтересованы в сокрытии истинного первоначального положения армии, Геруа, тем не менее, не смог серьезно изменить ставшую для отечественных авторов уже стереотипной картину действий неприятельской армии и Наполеона. Приведя различные данные о потерях Великой армии (22, 28 и 30 тыс.), он все же остановился на несуразной цифре в 50 тыс. человек (правда, русские потери он оценил в 58 тыс.). Французы, по его мнению, оставили поле боя, а Кутузов в конечном итоге «перехитрил» Наполеона и навязал ему свою волю. Упомянув о «лжеметодиках», Геруа категорически утверждал, что победа была за русскими
[387]. Автор, возможно первым высказал интересное предположение о том, что Кутузов, получив донесения командира 2-го пехотного корпуса К. Ф. Багговута и Барклая-де-Толли об отходе французов и потеряв, таким образом, из виду неприятельскую армию, стал опасаться обхода своего правого фланга. Это как раз и могло заставить его предпринять скорейшее отступление.
Благодаря военному профессору генералу Н. П. Михневичу, автору статьи «Бородино» к знаменитому 7-томному труду «Отечественная война и русское общество»
[388], «патриотический» подход к великому сражению еще более утвердился в отечественной науке и общественном сознании. Несмотря на попытку авторов этого юбилейного издания, выходившего под редакцией А. К. Дживелегова, С. П. Мельгунова и В. И. Пичеты, преодолеть «официозно-легендарный период» в историографии 1812 г., который отличался предвзятостью и односторонностью, в отношении Бородина мало что изменилось
[389]. Михневич развил тот подход, который был свойствен ярым ревнителям русских воинских традиций. Оценивая потери сторон так же, как Геруа (57–58 тыс. для русских и 50 тыс. для французов), Михневич отнесся к Бородину как к «искупительной жертве за оставление Москвы»
[390]. Допуская явные неточности в отношении французской армии и оставляя без ответа целый ряд вопросов (к примеру, каков же был план Наполеона на сражение), автор не попытался вникнуть в характер решений и поступков Наполеона и его военачальников. Ночью, по мнению Михневича, французы очистили поле боя и отступили за р. Колочь. Автор открыто заявлял о том, что результат Бородинского сражения был уже предопределен заранее. Теперь, в русле буржуазно-либеральной историографии начала ХХ в., это выглядело как стремление «снять» субъективизм «дворянской» историографии и водрузить на пьедестал «объективную закономерность»
[391].
Направлению, представленному Афанасьевым, Колюбакиным, Геруа, Михневичем и др., до известной степени противостоял ряд других историков, прежде всего Н. П. Поликарпов, А. П. Скугаревский и А. Н. Витмер
[392]. Поликарпов в труде, основанном, как правило, на неизданных русских архивных документах, осветил дни, предшествовавшие 26 августа, включая бой за Шевардинский редут и действия сторон 25 августа 1812 г. Материалы подтверждали мысль (впрочем, высказанную и в 7-томном издании «Отечественная война и русское общество») о том, что инициатива в навязывании генерального сражения почти целиком исходила от французов, которым удавалось действовать в этом направлении достаточно успешно.
Аркадий Платонович Скугаревский (1847 —?) исходил из объективных трудностей при воспроизведении картины боя и поэтому построил свою книгу на скрупулезном сопоставлении имеющихся документов и материалов. Несмотря на то что Скугаревский не привлек всей совокупности опубликованных материалов, картина действий французской армии, представленная им, выглядела вполне убедительной: Наполеон и его военачальники действовали как опытные военные, сообразуясь с реальными (или казавшимися им таковыми), а не домысленными автором, обстоятельствами. Книга была чужда громких фраз и патриотических лозунгов
[393].
Наиболее интересной и оригинальной среди работ, вышедших в начале ХХ в., была статья А. Н. Витмера, о которой отечественные историки почти не вспоминали вплоть до наших дней. Бывший профессор Академии Генштаба, еще в 60-е гг. выступивший по теме 1812 г., Витмер вновь обратился к теме Бородина уже на склоне лет. Решив проверить основные утверждения русских историков в отношении битвы по опубликованным зарубежным материалам, он подверг аргументированной критике восторжествовавшую к началу ХХ в. картину «русского» Бородина
[394]. Он был убежден, что только «полная объективность и уважительное отношение к борцам как собственной родины, так и враждебного лагеря» может дать «картину, полную трагического величия мирового события». Поэтому Витмер попытался учесть многие «субъективные» факторы, не исключая в том числе и влияние мочеполовой болезни (dysurie) Наполеона на принятие им решений. Возможность полной победы французов в бою автор считал вполне вероятной, что, в свою очередь, могло бы привести к иному исходу всей войны 1812 г.
[395] Сравнивая две армии, Витмер принял данные Богдановича о численности русских регулярных войск в 104 тыс. (плюс 7 тыс. казаков и 10 тыс. ополчения), а французской армии в 130 тыс.
[396], однако указал, что значительная часть русской армии состояла из новобранцев (по его мнению, на четверть), а французская включала только наиболее сильных, «твердых телом и духом» солдат. К тому же около 200 русских орудий из-за смерти А. И. Кутайсова вообще не приняли участия в сражении. Пытаясь понять источники внутренней силы многонациональной Великой армии, Витмер указал на целый ряд факторов, которые вполне уравновешивали жертвенный патриотизм русских: хорошо отлаженную военную организацию, обаяние славы Наполеона, «психологию злобы» к противнику, которой искусно пользовались наполеоновские военачальники. Наконец, сказался факт еще слабо развитой национальной идеи, подавляемой в войсковой среде чувством служения «государственности»
[397]. Останавливаясь на нескольких явных промахах Наполеона в день сражения, автор объяснял их, во-первых, тем, что решения вынужден был принимать не только Наполеон-полководец, но и Наполеон-император, а во-вторых, «психическим состоянием великого вождя, явившимся, быть может, результатом физического недомогания»
[398]. Остановившись на «пустившем глубокие корни» утверждении, будто французы покинули поле битвы, Витмер попытался, правда без достаточных данных, его опровергнуть. Он пришел к выводу о том, что французы имеют все основания и даже право считать себя победителями, так как русские были выбиты со всех позиций, отступили, сдали столицу, оставили на поле боя раненых и понесли потери значительно бóльшие, чем французы. Но в то же время автор признал оправданность утверждений и русской стороны о победе под Бородином: «Несомненным признаком победы должно быть торжество победителя и поражение, упадок духа побежденного. Но все говорит об обратном». Более того, при «материальной» победе русских под Бородином, победа в войне могла бы оказаться у Наполеона: отступив, он в 1813 г. мог бы возобновить кампанию с новыми силами
[399].
