«Историки идей обычно приписывают философам и юристам XVIII столетия мечту о совершенном обществе, – отмечал крупнейший мыслитель и историк ХХ в. М. Фуко. – Но была и военная мечта об обществе: она была связана не столько с естественным состоянием, сколько с детально подчиненными и прилаженными колесиками машины, не с первоначальным договором, а с постоянными принуждениями, не с основополагающими правами, а с бесконечно возрастающей муштрой, не с общей волей, а с автоматическим послушанием»
[582]. Действительно, армия Старого порядка несла в себе идею создания новой системы воздействия на человека, которая столь блестяще была позже реализована Наполеоном. Главный смысл этой идеи проявился в поисках более тонкой, чем существовала ранее, взаимосвязи между отдельными мельчайшими составляющими военной машины ради резкого повышения ее эффективности. Это было связано и с широким распространением ружья, заменившего мушкет, когда техника масс должна была уступить место тонкому искусству распределения людей, и с совершенствованием техники контроля над деятельностью отдельного человека, когда власть научилась устанавливать ежеминутный надзор за поведением людей, и с распространением идей свободы, которые причудливо переплетались с проектами идеально дисциплинированного общества. Армия Старого порядка, как никакой другой институт дореволюционной Франции, энергично осваивала искусство делать из «непригодной человеческой плоти» «требуемую машину», в которой «рассчитанное принуждение медленно проникает в каждую часть тела, овладевает им, делает его послушным, всегда готовым и молчаливо продолжается в автоматизме привычки»
[583].
Наиболее ярким проявлением того, как энергично овладевала армия техникой новой дисциплины, являются многочисленные уставы, которые, начиная с середины XVIII в., стремились подчинить все движения человека жесткой схеме, навязывая ему такой ритм, который превращал его в послушный автомат
[584]. Военные кадры стали выращиваться с юных лет. В 1760-е гг. открывается Парижская военная школа, затем появляются подобные заведения и в провинции. По ордонансу 1787 г. при замещении вакансий субалтерн-офицеров должен был устраиваться конкурс среди молодых дворян, предпочтение отдавалось тем, кто заканчивал военный коллеж
[585]. В каждом полку были организованы начальные школы, в которых все солдаты должны были научиться читать, писать и считать. Это было необходимое условие для того, чтобы новая регламентация жизни, новая дисциплина проникли в каждую клеточку армейского организма. По тому же регламенту 1787 г., который вводил солдатские школы, было предписано завести в каждой роте книгу приказов, куда должны были записываться все детали, которые касались действий каждого солдата роты и где должен был вестись подробнейший учет состояния кожаного снаряжения и оружия
[586].
С той же целью наиболее эффективного использования человеческого материала создавалась сеть госпиталей и устанавливались штаты медицинских служителей. Для старых солдат были организованы роты инвалидов, которые использовались для гарнизонной службы. Армия пыталась соединить заботу о человеческом индивидууме с непременным превращением его в эффективный элемент военной машины. При этом всякие попытки повысить эффективность этой машины за счет «немецкой дисциплины», то есть через телесные наказания, армией отвергались. Введенная военным министром Ш. Л. Сен-Жерменом в 70-е гг. XVIII в. прусская система наказаний не прижилась. Против выступила не только солдатская масса, но и унтер-офицеры и офицеры.
Большое влияние на французское общество оказало сочинение Ж. Сервана «Солдат-гражданин», во многом развивавшее идеи Ш.-Л. Монтескьё об эффективности всеобщей воинской повинности, которая существовала в Древнем Риме
[587]. Подобные настроения затронули и профессиональных военных мыслителей. Наиболее известный из них граф Ж.-А. де Гибер (1743–1790) рекомендовал распространить военное обучение во всех классах населения, вплоть «до самых бедных деревень». «Любовь к оружию и к воинским упражнениям, привитая дворянству, – считал он, – вскоре передастся народу…» Это, по мнению Гибера, лучше организует нацию
[588]. В этих проектах Сервана и Гибера, как блестяще показал современный автор Ж. де Пюимеж, проявлялся миф о «солдате-землепашце», рожденный памятью о военизированном обществе Римской республики и реализованный европейским обществом в XIX и ХХ вв.
[589] Таким образом, еще в дореволюционную эпоху во Франции были созданы многие предпосылки для появления новой армии, причудливо соединившей дух свободы с изощренной формой подчинения человека военной и государственной машине.
Эволюция французской армии в годы революции хорошо исследована. Среди наиболее крупных зарубежных работ отметим труды Ш.-Л. Шассена и Л. Энне, Ж. Жореса, А. Собуля, Р. Кобба, Ж.-П. Берто, С. Ф. Скотта, Р. Блауфарба, А. Форреста
[590]. Среди отечественных авторов – В. А. Бутенко, А. К. Дживелегова и О. В. Соколова
[591]. Армия восприняла начало революции в целом положительно. Несмотря на создание Национальной гвардии, которая должна была во многом составить противовес регулярным частям, армия в первые месяцы приветствовала происходившие перемены. Однако с конца 1789 г. начал разрастаться конфликт внутри самой армии, вследствие чего наметился рост дезертирства, в том числе и среди офицерского состава. Как отметил 4 июля 1790 г. военный министр де ла Тур дю Пен, офицеры покидали части, нередко эмигрируя за границу, главным образом в связи с развитием «армейской демократии», выразившейся в отказе рядовых и унтер-офицеров от соблюдения субординации
[592]. Однако те офицеры, чья карьера зависела от революционных изменений, предпочли оставаться со своими полками.
