В отечественной историографии прочно укрепилась традиция делать акцент на противоречиях, которые разъедали многонациональную Великую армию. Реально же существовала и иная тенденция – к ее сплочению. Нередко солдаты и офицеры европейских стран, еще недавно воевавшие друг с другом, учились находить общий язык. Конечно, это было непросто. Ложье из 4-го армейского корпуса вспоминал, например, как 29 июля у Сурожа, возле палатки Наполеона, он увидел австрийского штаб-офицера, прибывшего от Шварценберга: «…мы так много в течение долгих лет воевали с австрийцами, что присутствие среди нас штаб-офицера этой национальности вызывало общее удивление»
[691]. Но первое замешательство скоро проходило, и возникало чувство боевого братства. Полк Жозефа-Наполеона, составленный в основном из испанцев, с которыми французы продолжали вести жестокую войну, быстро заслужил всеобщее уважение
[692].
Великолепно сражались два прусских кавалерийских полка. Лоссберг с удивлением и восхищением отметил, что они боролись «с величайшей храбростью против недавних своих союзников. Вот что значит настоящий солдатский дух и дисциплина!»
[693]. Когда тот же Лоссберг услышал 26 августа о героизме баварцев под Полоцком, он с завистью подумал, что и о вестфальцах «могли бы говорить так же… ибо наши солдаты никому в мире не уступают в храбрости»
[694]. В сердцах многих иностранных солдат с течением времени рождалось искреннее чувство преданности французскому императору: «Мои страдания и мои раны, – писал спустя много лет бывший капитан 2-го швейцарского полка Луи Бего, – которые я получил… не изменили моего восхищения старого солдата великим командиром, императором Наполеоном»
[695]. С гордостью вспоминал о том, как похвалил вюртембержцев во время Бородинского боя Мюрат, лейтенант из 25-й дивизии Карл Зуков
[696], сам, кстати, мекленбуржец. Вообще, в 1812 г. было уже не редкостью, когда иностранные части демонстрировали даже бóльшую крепость духа, верность императору и его знамени, чем сами французы. По крайней мере, в немецких частях во время отступления от Москвы порядок и дисциплина держались наиболее долго
[697].
Особенно последовательными сторонниками нового духа единой Европы, олицетворением которой стал Наполеон и его армия, были поляки. «Французами Севера» называли их солдаты французских частей
[698]. Большая часть польского дворянства проявила тогда, в 1812 г., небывалый энтузиазм. «Как только распространилось известие о войне, вся молодежь, не ожидая призыва, бросилась к оружию», – вспоминала графиня А. Потоцкая
[699]. Менее восторженно вели себя простые поляки, но и они стали прочным элементом, скреплявшим Великую армию. Лоссберг справедливо писал: «Польский простолюдин… при его привычке к лишениям и раболепию представляет прекрасный материал для солдата… Сюда прибавляется то обстоятельство, что бедному поляку дома нечего терять, поэтому он и чувствует себя счастливее всего, имея в руке саблю, а еще более – пику»
[700]. Вообще, для многих поляков появление Единой Европы, от которой была бы изолирована Россия, нередко представлялось чуть ли не единственным условием возрождения национальной самостоятельности. Пеле в своем исследовании Бородинского сражения привел интересный эпизод. 6 сентября Даву, генерал Фриан и генерал Понятовский углубились ради рекогносцировки в Утицкий лес и обнаружили двух мертвых пехотинцев – поляка и русского, лежавших там с 5-го числа. «Оба солдата, смертельно ранивши друг друга своим оружием и не имея более сил владеть им, сцепились за волосы. По их положению казалось, что каждый из них, прежде чем испустить последний вздох, желал видеть смерть своего противника. Князь Понятовский первый заметил эту группу, лица которой продолжали еще сохранять выражение ненависти. “Вот, господин маршал, – сказал он князю Экмюльскому, т. е. Даву, – пример неискоренимого отвращения, существующего между двумя народами”»
[701].
Самое удивительное было в том, что среди солдат разных наций, долго воевавших бок о бок, стало появляться много общих черт и общих привычек. Когда в мае 1812 г. солдаты Легиона Вислы после длительного времени наконец-то очутились в польских краях, в Познани, они на чем свет стали ругать грязь своих родных мест. «Вообще я заметил, – записал позже офицер 2-го полка Легиона Брандт, – что долгое пребывание в более цивилизованных краях не прошло бесследно для наших солдат и что, несмотря на ежечасно и ежеминутно грозившие нам в Испании опасности, они не прочь были снова вернуться туда и проклинали нечистоплотность своего родного края»
[702].
О том, как удивительно менялись люди разных наций, попадавшие в состав Великой армии, говорит их переписка. Основная масса писем, отправленных из главных сил армии и хранящихся в российских архивах, относится уже к периоду сентября – ноября 1812 г. и поэтому уже несет на себе отпечаток распада многонационального военного организма, который создавал Наполеон. Но письма с родины или отправленные из других частей, находящихся вне России, позволяют составить представление о тех внутренних процессах, которые действовали до сентября 1812 г. и которые, по замыслу императора, сплачивали воинов
[703]. Сразу бросается в глаза обширнейшая география личных связей солдат Великой армии – от Испании и Северной Италии до глухих мест французской провинции и небольших германских местечек. Письма, как правило, находили своих адресатов (исключая, конечно, ситуацию с большинством тех писем, к которым мы обратились, так как они были перехвачены русскими). Так, много посланий, отправленных из Испанской армии от бывших сослуживцев, прибывало вначале в те места, где перед походом в Россию части располагались (в Германию или в Италию). Не найдя адресата, они немедленно, помеченные штемпелем, пересылались дальше, вслед за армией. Адреса не обязательно писались по-французски. Отправитель писал по-итальянски, по-голландски, по-немецки, причем нередко свободным почерком и не всегда предельно точно указывая адрес. Он был уверен, что письмо все равно придет по назначению – ведь в адресе было указано: «Великая армия»! Особенно забавно указывали адрес итальянцы, предпочитая вместо слова «солдат» писать «Militare» или «Cariere militare». И французы, и итальянцы в любом случае неизменно перед чином, в том числе солдатским или сержантским, обязательно указывали «Monsieur» или «Seigneur». Множество писем было написано по-итальянски с французскими словами, на французском – с итальянскими выражениями; немецкий высокопоставленный офицер мог написать письмо по-французски с приписками по-итальянски. Воины разных наций, постоянно соприкасаясь друг с другом, меняя места своей службы, «завязывая» многочисленные «узелки» между собой, неизбежно учились понимать друг друга.
