И все же позитивный вектор во взаимоотношениях солдат многочисленной армии не мог заслонить того напряжения, которое возрастало по мере подготовки к войне с Россией и с началом военных действий. Это определялось рядом обстоятельств. Во-первых, сама национальная политика Наполеона преследовала в первую очередь утилитарные, чисто военные задачи и только затем принимала в расчет долговременные политические последствия. Поэтому неудивительно, что рано или поздно происходило разочарование иностранных солдат в Наполеоне как всеевропейском сюзерене. Это испытывали даже поляки, наиболее последовательные сторонники Наполеона, видя, как тот цинично использует их национальные чаяния, полностью подчинив польскую проблему задачам внешней политики Франции
[704]. Переломным стал 1812 г. По подсчетам Б. С. Абалихина, к маю 1813 г. на русской службе числился уже 11 421 бывший польский военнослужащий
[705].
Принятый в наполеоновской армии механизм адаптации иностранцев был нередко груб и прямолинеен. Скажем, Даву, беспокоившийся о духе молодых солдат, «разговаривающих по-немецки», смог порекомендовать генералу Фриану только одно средство: приказать офицерам и унтер-офицерам объяснить, что ждет солдат в случае их дезертирства
[706]. Многие необдуманные решения и назначения, принимавшиеся Наполеоном в начале Русского похода, больно затрагивали национальные чувства иностранцев. Так, в конце июня император полностью раскассировал вюртембергский корпус, низведя кронпринца Вильгельма до положения обычного дивизионного командира. Когда Вильгельм заболел и оставил командование, ему на смену был назначен французский генерал Ж.-Г. Маршан, хотя у вюртембержцев, собственно, был и свой командир генерал-лейтенант И. Г. Шелер. Так, находясь под контролем природного француза, Шелер и должен был вести в бой своих солдат в день Бородинского сражения. То же было в 14-й кавалерийской бригаде, где французскому генералу Ф. О. Бëрману должен был подчиняться вюртембергский генерал К.Л. фон Бройнинг
[707]. Необдуманное назначение французского генерала командующим над немецким контингентом имело особенно пагубные последствия для морального состояния 8-го (вестфальского) корпуса. Лоссберг не раз писал о том, насколько подавляюще действовал на него факт командования корпусом Жюно. «Зачем я свои лучшие годы службы, – сетовал профессиональный солдат, – провожу в корпусе, который при таких обстоятельствах не может быть уважаем ни нами, ни неприятелем»
[708].
Когда Наполеон все же спохватывался, стремясь соблюсти «вежливость» в отношении иностранцев, оказывалось слишком поздно. В Вильно император вдруг захотел произвести несколько лейтенантов гвардии, говорящих по-немецки, в капитаны, направив их в армейские части. Но в гвардии не нашлось ни одного лейтенанта и даже сержанта, происходившего из прирейнских земель
[709]. Начавшиеся еще до открытия военных действий и тем более углубившиеся в России, трудности со снабжением войск вызвали резкое обострение национального эгоизма, особенно со стороны высшего французского командования. Солдаты нефранцузских войск со все возраставшим раздражением обнаруживали, что все магазины для них были закрыты. Обычно они получали ответ, что магазины предназначаются только для гвардии и французских частей. Тогда начиналось подчас жестокое, соперничество между самими нефранцузскими частями за то, что еще можно было «урвать». Дерясь друг с другом, все между тем посылали проклятия французам.
Во-вторых, все народы, представленные в Великой армии, имели свои неискоренимые национальные особенности, нередко сопротивлявшиеся «перевариванию» в чреве военного организма. Эти особенности были многообразны – от языка до религиозных воззрений и темперамента. Первое, что бросалось в глаза, были языковые барьеры. Несмотря на широкое распространение французского языка, он не мог быть быстро освоен многотысячными массами рядового и даже офицерского состава армий многих европейских стран. Там же, где французские военачальники стремились заигрывать с иностранцами, используя их язык, выходило не всегда убедительно. Многие вспоминали, как во время Бородинского боя Мюрат кричал вюртембержцам по-немецки, чтобы они стреляли. У него получалось то ли «Scheuss», то ли «Schüß», и это вызывало смех. Но когда он, коверкая слова, начал хвалить немецких стрелков, говоря «мерзкий егерь», это уже воспринималось только с раздражением
[710]. Русская кампания, которая потребовала напряжения всех человеческих сил, обнажила и природные, биологические различия европейских народов. Во время боя, на маршах и в госпиталях эти различия хорошо улавливались медиками Великой армии. Воспоминания каждого из них о русском походе пестрят рассуждениями о том, как организм людей разных наций по-разному себя проявлял. Главный хирург Д.-Ж. Ларрей, например, составил следующее представление о национальных темпераментах. Блондины, которых было много среди немцев и голландцев, имевшие флегматический темперамент, хотя и являлись, по словам Ларрея, «сынами Севера», хуже других переносили холод. Сангвинический же темперамент, часто встречавшийся среди южан, наоборот, способствовал преодолению холода и физических трудностей. Доля немцев и голландцев, погибших от холода в 1812 г., оказалась значительно бóльшей, чем французов. Так, голландцы 3-го полка гренадеров гвардии погибли почти все без исключения, в то время как два других полка гренадеров, составленных из французов центральных департаментов, сохранили большинство своих людей
[711]. Наблюдения медиков в 1812 г. показали, что предрасположенность или сопротивляемость дизентерии и тифу также зависели от национальной принадлежности. Немцы заболевали дизентерией и тифом в значительно бóльшей степени, чем французы. Врачи это объясняли более нервным национальным характером
[712].
В-третьих, не могла не проявиться глубокая предубежденность одних народов по отношению к другим. Так, французы, убежденные в своем политическом и культурном превосходстве, с явным пренебрежением относились к бельгийцам, голландцам, немцам, итальянцам, испанцам, которых почитали людьми отсталыми и суеверными. Даже поляки, наиболее верные союзники, воспринимались большинством французских солдат как люди убогие. Этому во многом способствовала память о кампании 1806–1807 гг., проходившей на территориях с польским населением. Генерал-адъютант Рапп вспоминал, что для французского солдата «весь польский язык сводился к четырем словам: – Хлеба? – Нема. – Воды? – Зараз… В этих словах для них заключалась вся Польша»
[713]. Явная предубежденность звучит и в словах командира эскадрона, затем – полковника 23-го конноегерского полка А.-М. Марбо: «Иностранцы (которые составили более 1/2 сил Мюрата) все служили очень плохо и часто парализовывали усилия французских войск»
[714]. Иностранцы, со своей стороны, тоже воспринимали многие действия французов как провокацию. Упоминаниями об этом пестрят дневники и мемуары солдат-нефранцузов о кампании 1812 г. Да и могло ли быть иначе? «Не стоит удивляться, что немцы нас ненавидят, – писал один французский ветеран. – Они не могут простить, что мы двадцать лет щупали их жен и дочерей прямо на их глазах»
[715]. Среди самих иностранных солдат существовала сильная предубежденность друг против друга. Невольно обращаешь внимание на то, как иностранные солдаты наполеоновской армии 1812 г. подчеркивали в своих дневниках, письмах и мемуарах национальную принадлежность тех, кто совершил неблаговидный поступок. Фюртенбах, скажем, с большим удовольствием рассказывал, как в Докшицах, недалеко от местечка Глубокое (между Вильно и Витебском) семь итальянцев воровали с полковой пекарни муку и ею торговали. Честный баварец Фюртенбах прогнал их и поручил хлебопечение местным евреям
[716]. Постоянно возникавшие напряженные ситуации, нервозность обстановки способствовали тому, что даже глубоко спрятанное чувство национальной предубежденности выплескивалось наружу. 23 июля вице-король Италии Богарне, которого итальянские солдаты искренне любили и уважали, во время «разноса» офицеров неожиданно бросил оскорбительные слова в адрес итальянцев как народа. Ложье немедленно отметил, какое ошеломляющее воздействие это оказало на психологическое состояние итальянцев 4-го корпуса
[717].
