Известия о заговоре Мале проникали в Русскую армию не только через правительственные каналы, но и через частные письма. Сохранилось, к примеру, письмо из Парижа графини А. Нансути своему мужу, дивизионному генералу Э.-М.-Л. Нансути, написанное 25 октября. Графиня, в деталях описав обстоятельства дела, назвала его «жалким фарсом, который являлся результатом махинации человеческим сознанием». Ничего, кроме коллективного гипноза, которому поддались власти Парижа, графиня не увидела
[805]. Сохранилось также письмо королевы Гортензии принцу Евгению из Сен-Лу от 13 ноября
[806]. Упомянув о заговоре Мале, она подчеркнула, что последний бюллетень Великой армии от 20 октября, опубликованный в «Монитёр», поднял во Франции тревогу. Сообщение бюллетеня о том, что армия готовится к отступлению, дало повод опасаться того, что это «заставит думать весь мир, будто император может быть мертв».
Чины Великой армии, находившиеся в данное время в Смоленске и посвященные в эту новость, живо откликнулись на сообщения или слухи о «заговоре Мале». Тон писем был разный. Министр государственный секретарь Дарю, например, выразив уверенность, что жена встретила ложное сообщение о смерти императора спокойно, посвятил письмо описанию своих личных новостей
[807]. В ответ на сообщения о слухах в Париже по поводу смерти императора генерал А.-Ф. Делаборд лаконично отписал: «Наш Бог хранит этого великого человека; он отлично себя чувствует, его здоровье не выказало признаков ухудшения в эту кампанию, несмотря на гигантские труды»
[808]. «Известие о смерти императора, – написал своей жене маршал Мортье, – не могло взволновать нас ничуть, потому что мы все знали, что он наслаждается отменным здоровьем, но наше первое беспокойство было за Римского короля и императрицу. Господь защитил их… но я думаю о несчастьях, которые на нас обрушатся, если мы потеряем императора, и это единственная мысль, которая не дает мне покоя»
[809]. В ответ на письмо государственного министра Ж.-Б. Шампаньи от 24 октября, в котором тот сообщал о деталях заговора, Дюрок заметил, что «легко можно представить, как воспринял император это известие»
[810].
К сожалению, до нас дошло только два письма, авторы которых не принадлежали к генералитету. Это письмо некоего Риве (Rives) и некоего Лекронье (Lecrosnier), по-видимому, военных чиновников. Риве, узнав о заговоре, отписал неизвестному лицу, что армия «не перестала быть победоносной» и что «Император, Неаполитанский король, принц Невшательский, в общем, все высшие лица армии чувствуют себя отлично…»
[811]. В тот же день, 10 ноября, отправил письмо жене Лакронье: «Несмотря на то что произошло в Париже, все чувствуют себя хорошо», и далее – «все это напоминает те слухи, которые циркулировали во время нашей Венской кампании»
[812].
Конечно, было бы слишком наивным надеяться найти в письмах из Великой армии послание, где бы скрытый «филадельф» излагал свое мнение о заговоре Мале. Но все же те крупицы, которыми мы располагаем, позволяют предположить, что те чины Великой армии, которые узнали о событиях в Париже, не были склонны опасаться широкого республиканского заговора. Опасения были связаны, во-первых, с тем резонансом, который заговор мог бы вызвать в подвластных Наполеону европейских столицах, во-вторых, с интригами, которые могли исходить в Париже от кого угодно из числа стоявших близко к власти особ, в-третьих, с общей неблагополучной ситуацией во Франции, связанной с массовым голодом начала 1812 г., когда психика простого люда стала чрезвычайно восприимчива к любым слухам, а тем более слухам о смерти императора в далекой Москве. Наполеон знал, что парижане готовы были поверить чему угодно и что вся его хорошо продуманная система господства могла рухнуть из-за простого слуха!
Другими словами, в 1812 г. армия в целом продолжала оставаться эффективной машиной, преданной своему императору и открыто еще не обнаруживающей глубоких социальных противоречий, начинавших проявляться в ее основаниях. Но вместе с тем она уже и не могла гарантировать абсолютной безопасности режиму. Тем более что в высших ее эшелонах, наиболее чутко реагировавших на настроения «нотаблей», происходил процесс разложения. Наполеон чувствовал, что обогатившаяся и ставшая самостоятельной верхушка Империи могла поддаться искушению низложить его, провозгласив своим государем более покладистую персону.
Впрочем, среди институтов Великой армии 1812 г., причем не только среди высшего генералитета, начали проявляться признаки кризиса. Экстремальные условия русской кампании обнажили все недостатки военной администрации. Нельзя сказать, что Наполеон уделял улучшению деятельности этой структуры слабое внимание, скорее наоборот
[813]. Но, во-первых, масштабы военных операций в России потребовали максимально возможного увеличения размеров администрации. Фезенсак, к примеру, вспоминал, что когда Бертье в Вильно сделал смотр администрации, то «на расстоянии она выглядела как армия, построенная к битве»
[814]. А во-вторых, начало внутреннего кризиса режима неминуемо должно было проявиться среди армейских кругов, прежде всего в этой структуре.
Военная администрация, особенно в системе снабжения, показала несостоятельность еще до начала военных действий. С открытием кампании ситуация с обеспечением быстро двигавшихся войск стала просто катастрофической. Накануне Бородина, 3 сентября, Наполеон написал министру военного снабжения Лакюэ: «За 20 лет, в течение которых я командую французской армией, я не видел военной администрации более никчемной: нет ни одной личности. Те, которые посланы сюда, – без способностей и без знаний»
[815]. И все же головные силы Великой армии смогли выдержать Бородинский бой и вступить в Москву. Наполеон был уверен, что ресурсы русской столицы смогут на время компенсировать развал системы тыловых служб. Однако Москва готовила сюрприз…
