И все же под Бородином голод, который испытывали многие солдаты Великой армии, сыграл удивительнейшую и парадоксальнейшую роль. В известном смысле солдат был поставлен перед выбором – победить или умереть, и это делало его восприятие императорского воззвания, слов командиров и их призывов к победе уникальным. Как ни странно, но голод объединил и сплотил многих солдат, сделав их одновременно склонными к различного рода аффективным действиям. Только необычностью протекания психических реакций у многих солдат Великой армии 7 сентября, обусловленной во многом высокой степенью их возбудимости и раздражительности из-за голода, можно объяснить целый ряд эпизодов Бородинского сражения.
7 сентября под Бородином наполеоновский солдат сражался на пределе своих физических и психических сил. Он был убежден в скором заключении мира и завершении своих страданий. Этим и следует объяснять тот небывалый разгул грабежей, который начался в Москве. Впрочем, корни мародерства, которое разложило Великую армию, были более глубокими. Армия, рожденная в годы революции, ввела в практику обеспечение своих нужд за счет страны-противника. Вначале это практиковалось как «стихийное» мародерство, а затем Наполеон превратил его в официальный и хорошо организованный официальный грабеж при сохранении, если было возможно, дисциплины на низшем, солдатском, уровне. Но уже при подготовке к походу на Россию «стихийное» и «официальное» ограбление населения стали сливаться. Со стороны французских частей мародерство в отношении населения союзных государств вновь стало делом обычным. Советский историк Раткевич, работавшая с документами «вестфальского архива», выявила массу примеров того, как французы, проходя Вестфалию, не только грабили население, но и почти свободно громили королевские продовольственные склады, а в одном из городов даже стреляли в мэра
[857]. В этом отношении союзные контингенты вели себя не в пример более сдержанно. Немецкие и даже итальянские части стремились сохранить высокую дисциплину. Вестфалец Лоссберг свидетельствовал, что, когда в Польше один офицер 3-го линейного вестфальского полка грубо потребовал у хозяина дома, куда он был определен на постой, отдельной кровати, он был наказан
[858]. Однако после перехода русской границы ситуация с продовольствием деморализующе подействовала и на союзников, которые были вынуждены усвоить практику французских солдат. Уже у Вильно Брандт из Легиона Вислы видел целые толпы мародеров и то, как по всем дорогам тянулись обозы всевозможного награбленного добра
[859]. Ко времени марша от Смоленска на Москву грабили уже все. «Наши войска, – писал Лоссберг о своих вестфальцах 31 августа в Вязьме, – конечно, тоже (как вступившие ранее французские части. – В.З.) занялись тушением пожара, а больше всего грабежом»
[860]. Нельзя сказать, что командование не боролось с мародерством, боясь прежде всего его разлагающего воздействия на войска. Расстрелы мародеров имели место в Вильно, Минске и других местах
[861].
При движении от Смоленска грабежи только усилились. Наполеон, въезжая в Вязьму и оказавшись свидетелем беспорядков, направил свою лошадь в группу грабивших солдат и разогнал их. Он немедленно приказал расстрелять одного из грабивших, которого удалось поймать, но… позже остыл и отменил приказ
[862]. В Гжатске, готовясь к генеральному сражению, командиры корпусов безуспешно пытались хотя бы на несколько дней остановить мародерство. Богарне в приказе озабоченно отметил, что число пленных из числа отлучившихся из частей солдат, которых враг берет каждый день, достигает уже многих сотен!
[863] Но что можно было сделать? Уже давно сами армейские части были заняты организацией партий мародеров, которые должны были действовать в радиусе 10, а то и более километров
[864]. «Голод научит всякому промыслу», – был вынужден философски заметить добродетельный Роос, видя, как солдаты его полка обшаривают трупы
[865].
Начиная с Гжатска, французские солдаты стали обворовывать своих офицеров. Впрочем, солдаты соблюдали известную «порядочность»: они воровали у «чужих» офицеров, то есть не из своих полков. Один из таких случаев описал Кастелан в своем дневнике. В Гжатске он приобрел 6 бутылок вина за 48 франков и поставил их на подоконник в своей комнате, не обратив внимания на то, что форточка была открыта. Удалившись на 5 минут и возвратясь обратно, он увидел, как «дьявольская рука берет мою последнюю бутылку». «Мой слуга, – повествует он далее, – быстро выбежал отрезать отход этому солдату; я от него потребовал возвратить мое вино, он мне ответил, что взял только одну бутылку и что его товарищ уже все унес. Я не отставал и сильными ударами сабли плашмя заставил его открыть ранец; я обнаружил еще две бутылки. Этот собрат по оружию хорошо знал, что вино принадлежит офицерам, но не офицеру его полка; поэтому все было вполне легально»
[866]. Кастелану пока повезло, однако позже в Можайске, 11 сентября солдаты все-таки смогли обобрать его седельные сумы
[867].
Но настоящее мародерство со всеми вытекающими из него последствиями для дисциплины и духа войска началось в Москве. Солдаты говорили, «что теперь настало время отдохнуть и вознаградить себя за все пережитые лишения. Теперь стало уже немыслимо поддерживать порядок». «В этом до сих пор так прекрасно дисциплинированном войске, – продолжает Брандт, – беспорядок дошел до того, что даже патрули украдкой покидали свои посты»
[868]. Разгул солдатского грабежа, без сомнения, стал одной из важных причин великого московского пожара. «…Везде, где мы проходим, мы сжигаем страну, – написал домой 27 сентября солдат 21-го линейного полка Филиберт Пулашо, – войдя в Москву, мы сожгли этот старый город…»
[869] Командование тщетно, даже спустя две недели после вхождения в Москву, пыталось прекратить грабежи. В приказе на день 29 сентября Бертье беспомощно пытался заставить командиров корпусов удерживать солдат в пределах частей их квартирования. «Солдаты, в отношении которых будет доказано, что они продолжают грабеж, будут преданы, начиная с завтрашнего дня, т. е. с 30 сентября, воинским комиссиям и осуждены по строгости законов», – гласил приказ
[870]. Но остановить внутренний развал армии было уже невозможно. Эпидемия грабежей и торговли ворованным захватила и гвардию. Армейцы стали называть теперь гвардейцев не иначе как «московскими купцами» или «московскими евреями»
[871]. Организм Великой армии стал интенсивно распадаться.
