2.5.2. Марши
Тяжелая ситуация с продовольствием, которая, в свою очередь, способствовала массовому мародерству, была не единственным фактором, подорвавшим физические и моральные силы наполеоновского солдата. Необычайно изматывающими оказались марши. «Войска больше убивают маршами, усталостью, нежели оружием врага», – так выразился в письме, отправленном жене из Москвы, начальник штаба 4-го армейского корпуса генерал А.-Ш. Гильемино
[872].
В идеале марш представлял собою следующее. Он начинался в 5–6 утра и заканчивался к полудню, когда войска проходили определенную дистанцию (в среднем по 30 км). Расчет обычно исходил из того, что пехотинец делал 76 шагов в минуту с 5-минутными перерывами в конце каждого часа. При движении разных родов войск в параллельных колоннах кавалерия, которая поднимала много пыли, обычно шла с подветренной стороны. Артиллерию с тактической точки зрения командование старалось располагать справа от дороги. Каждая дивизия (если двигалось меньшее соединение, то оно тоже) высылала за несколько часов до начала марша передовую партию, состоявшую из фурьеров и адъютанта. Она заранее определяла место биваков. Отставшие во время марша солдаты собирались потом в небольшие депо вдоль коммуникационной линии. Там их сбивали во временные подразделения и отправляли вслед за их частями. Но даже марш, проведенный в идеальных условиях, требовал большого искусства и напряжения физических и нравственных сил его участников
[873].
Но каково было делать марши в условиях военных действий, да еще в России! Часто на очень длительные расстояния, без должного продовольственного и прочего обеспечения, нередко по дурным дорогам, в зной или под проливным дождем. Особенно часто вспоминали участники кампании марш на Смоленск, который проходил под раскаленным солнцем. По дорогам стояла такая страшная пыль, что не видно было в нескольких шагах. Люди задыхались от пыли и, испытывая острую нехватку воды, клали в рот листья березы, чтобы хоть как-то облегчить жажду. «Пыль эта была так густа, что ее, казалось, можно было резать ножом», – писал Брандт
[874]. «Но самое неприятное для нас было то, – писал в те дни Лоссберг, – что правее и левее нас по широкой дороге шли части всех родов войск и повозки. Хотя от полка, еще до прибытия на бивак, были высланы квартирьеры и отряды фуражиров… но все же солдатам пришлось поздно ложиться спать, так как вода была найдена в расстоянии около 1 1/2 часа»
[875]. Такого рода марши заканчивались для многих солдат плачевно. Каждый день были слышны выстрелы по сторонам дороги. «Докладывали, – вспоминал лейтенант Зуков, – что это кирасир, гусар или пехотинец, француз или союзник, который только что застрелился»
[876]. «В течение сегодняшнего дня, – докладывал генерал Делаборд, командир дивизии Молодой гвардии, 30 июня, – 3 тиральера и 6 вольтижеров остались мертвыми по дороге»
[877]. Даже лучшие части и соединения приходили в расстройство от таких маршей. Так, в конце июля возле Орши солдаты лучшего из армейских 1-го корпуса Даву передвигались без строя, малыми группами, многие на лошадях верхом или на русских телегах
[878].
Особенно сильно эти марши расстраивали кавалерию и артиллерию. Массовый падеж лошадей катастрофически быстро уменьшал боевую силу кавалерийских частей, тем более когда происходило передвижение больших корпусных масс резервной кавалерии. Что касается кавалерийских обозов, то Наполеону долго казалось, что выход состоял в широком использовании в упряжках волов
[879]. Но на практике этого не получалось. Н.-Ж. Соваж, лейтенант из резервной артиллерии 3-го армейского корпуса, вспоминал, что когда солдаты артиллерийского обоза согнали волов и запрягли их в зарядные ящики, то оказалось, что 10 волов едва могли тянуть одну упряжку. Тогда капитан Гудар, начальник Соважа, предложил способ «перепряжки»: партии лошадей и волов перевозили часть зарядных ящиков до определенного пункта, а затем, возвратившись назад, перетаскивали остальные
[880]. Это с неизбежностью приводило к отставанию обозов от артиллерии.
От Смоленска до Бородина главные силы двигались тремя колоннами. Центральная колонна, во главе с Наполеоном, шла по Большой Московской дороге практически одной массой. Сама дорога была занята артиллерией и экипажами, по сторонам от нее шла пехота в дивизионных колоннах, то есть примерно по 80 человек по фронту! Далее, за пехотой, двигалась кавалерия
[881]. С 26 по 31 августа, вплоть до Гжатска, войска испытывали страшную нужду в воде и невыносимо страдали от пыли, которую поднимали марширующие колонны в знойный день. Солдаты закутывали головы платками, мастерили самодельные респираторы, оставляя только щелку для глаз
[882]. Не видя ничего вокруг себя, марширующие прислушивались к звуку барабана, который двигался в голове батальона, и шли за ним. «Почти каждые 100 шагов по сторонам дороги валялись павшие лошади или другая убитая скотина; их внутренности лежали тут же на дороге и распространяли страшное зловоние», – писал Лоссберг
[883].
В Гжатске удалось немного передохнуть. Почва пошла более плодородная, встречалось много лугов, воды стало больше. В преддверии генерального сражения император приказал войскам подтянуться, всем начальникам поставить в строй тех, кто сопровождал повозки, а главное – избавиться от «лишних» экипажей и груза. Хотя жандармам был дан приказ сжигать все небоевые повозки, мешавшие движению войск, но реально этого сделать не удалось. Командиры загоняли повозки в середину строя и оберегали их. Многие мемуаристы передают рассказ о двух повозках генерал-адъютанта Нарбонна, которые попались на глаза императору и которые тот приказал для острастки сжечь. Но как только император ускакал, солома, обложенная вокруг повозок, была немедленно потушена
[884]. Каждый теперь думал не только о том, чтобы беспрекословно выполнять приказания императора, но и о том, чтобы выжить. Все надеялись на то, что эти ужасные марши вскоре закончатся. Генеральное сражение, за которым должно было последовать вступление в Москву, казалось концом всех испытаний. Мало кто думал, что изнурительные летние марши будет невозможно сравнить с теми, которыми пойдут остатки Великой армии при отступлении 1812 г.
