С большой болью расставались кавалеристы со своими павшими лошадьми. Много лет спустя они будут вспоминать о своих «боевых товарищах», погибших от вражеского снаряда, а чаще всего от отсутствия фуража и невыносимых маршей. «Утром у каждого передка, – вспоминал лейтенант Н.-Ж. Соваж из парков резервной артиллерии 3-го армейского корпуса, – можно было видеть по два или по три из этих несчастных животных, в упряжи, с постромками на вальках, в борьбе со смертью или уже без движения. Конюхи и обозные солдаты, со слезами на глазах, старались не смотреть на эту тяжелую картину»
[897]. О тех лошадях, которые возвратились из Русского похода, рассказывали потом легенды. Одной из них был конь по кличке Кадет. Рядовой драгун Меле из императорской гвардии ездил на нем с 1806 г., участвуя в прусской, польской, испанской, австрийской кампаниях. Во время отступления из России он постоянно заезжал ночью в русские линии, чтобы захватить фураж для Кадета. Они были вместе и в 1813, и в 1814 г. Только под Ватерлоо драгун был ранен, а его верный товарищ убит
[898].
Биваки перед Бородинским сражением запомнились многим. Ложье с 4-м армейским корпусом в ночь с 5 на 6 сентября оказался «среди песков, с длинными рядами ив и кустарников по сторонам». Остро ощущался недостаток топлива, костры лишь слабо мерцали, было мокро и сыро. «Наши огни, – вспоминал Ложье, – распространяют вокруг нас облака густого черного дыма и обрисовывают во мраке лишь бледный отсвет. Одни стараются как-нибудь устроить себе шалаши из листвы, т. к. погода суровая. Другие сидят вокруг котлов и присматривают за своим скромным ужином. Те, у кого есть ржаная мука, готовят род теста, который зовут, не знаю почему, пульта. Около полуночи начинает накрапывать мелкий холодный дождь при сильном ветре, и очень скоро наш лагерь становится сплошной топью»
[899]. Кое-кому повезло. Кастелан, например, «провел ночь очень хорошо, на прекрасной соломе, в маленьком доме (вероятно, в Валуеве. – В.З.)»
[900]. 6-го, когда стало известно, что русская армия не ушла и будет битва, все занялись приготовлениями к сражению. «…Некоторые чистили ружья и иное орудие, другие делали бандаж для ран, другие писали свои завещания, а третьи пели или спали в совершенно индифферентном состоянии», – вспоминал Бургонь из Молодой гвардии
[901]. Известный нам Кастелан провел бóльшую часть дня 6 сентября в Валуеве. Солдаты в поисках припасов и других «полезных вещей» обшарили не только дома, но и огороды. «Днем, в доме, – записал в дневник Кателан, – мы не находили посуды; кирасир сказал мне: “Посмотрим в саду”. Он обшарил землю саблей и нашел тарелки и кастрюли»
[902]. Некоторые части, например из 4-го кавалерийского и 8-го армейского корпуса, подошли на поле только к ночи. «Уже наступили сумерки, – записал Лоссберг, – когда мы после перехода через ручей (вероятно, р. Колочь. – В.З.), текущий вдоль большой дороги и вправо от нее, остановились на месте нашего нового ночлега. Уже наступила совершенная темнота, когда мы расположились на ночлег, воткнувши около себя срубленный кустарник для защиты от холодного осеннего ветра»
[903]. Кастелан намеревался провести в Валуеве комфортно и эту ночь. Не тут-то было. «Я остановился во дворе деревни, – повествует его дневник, – вблизи моих лошадей, и провел очень дурную ночь. Я замерз. Неожиданно раздался сильный шум; это шеволежерский офицер обронил свою пику, ворча о том, что не ел хлеба последние три дня… Затем были отосланы лошади; конюхи, после ушли гусары; спать было невозможно…»
[904] Еще хуже пришлось Ложье из 4-го корпуса, который провел ночь на сырой земле, без огней. «Дождливая и холодная погода, – вспоминал он, – резко сменила жары. Внезапная перемена температуры вместе с необходимостью обходиться без огня заставила нас жестоко страдать последние часы перед рассветом. Кроме того, мы умирали от жажды, у нас недоставало воды, хотя мы и лежали на влажной земле»
[905].
Таким для многих солдат оказался последний бивак… Те, кто выжил 7 сентября, были убеждены, что страдания их наконец закончились. Все предвкушали вступление в Москву. «Ничто не может быть забавнее, – писал Лоссберг, – чем те желания, которые теперь проявляются. Среди офицеров некоторые уже предвкушают ухаживания своего хозяина, справляющегося, какое он любит вино, предпочитает ли он матрац или пуховую перину. Другой мечтает найти в своей будущей квартире немцев и, особенно, любезных и музыкальных дам. Третий мечтает о театре, четвертый о балах, и т. д. до бесконечности. Солдаты высказывают больше материальных интересов и говорят о хорошей еде, о вине, пиве и водке»
[906].
Теперь никто и ничто уже не могли сдержать природных инстинктов… Еще совсем недавно эстетствующий военный чиновник А. Бейль, остановившийся недалеко от Вязьмы рядом с биваком гвардейской кавалерии, был оскорблен, когда в тридцати шагах от него «в подветренной стороне мамелюки Наполеона расположили свою уборную»
[907]. Теперь же, в Москве, охраняя Кремль, гвардейцы будут оправляться вообще где им заблагорассудится. «Обер-гофмаршал (Дюрок. – В.З.), – читаем мы в приказе на день по дивизии Старой гвардии от 23 сентября, – оживленно сетовал на то, что, несмотря на повторные запреты, солдаты продолжают отправлять свои нужды во всех углах и даже под окнами императора»
[908].
Это был распад армии. Агония произойдет при отступлении. Письма французов, отправленные домой из занесенного снегом Смоленска, полны перечислением того, что они потеряли, какого добра, награбленного или благоприобретенного, лишились: «кале, четверых лошадей», «коляску, лошадей, провизию, багаж и много чудесных вещей…», «карету, лошадей, багаж, слуг»…
[909] После Смоленска биваки выглядели просто страшными. 13 ноября Вильсон занес в дневник один из ужаснувших его эпизодов: «Несколько голых мужчин с обмороженными спинами, греющие переднюю часть тела, сидя перед пылающими остатками хижины. Все еще чувствительные к холоду воздуха, они поворачивались, когда загоралась их обмороженная плоть, отчего вся поверхность спины покрыта была твердой пригорелой кожей»
[910].
