Вплоть до 1812 г. фактически существовали два канала формирования и развития «чести мундира»: один – формировался властью через различного рода частные регламентации форменной одежды, а второй представлял собой некую внутреннюю самопроизвольную традицию, рождавшуюся в обыденной армейской жизни. Так, помимо официальных регламентов, элитные роты сами вводили или видоизменяли элементы своих отличий – султаны, этишкеты, эполеты, латунные бляхи, галуны… Полковники придумывали самые замысловатые формы для своих музыкантов. Да и сам непростой армейский быт постоянно вызывал к жизни такие варианты одежды, которые в обычной жизни было трудно представить. «Во многих частях, – отмечалось в циркуляре по корпусу Даву от 21 сентября 1811 г. – солдаты нередко надевают предметы обмундирования… не соответствующие даже полкам, так что создается фантастическая униформа»
[924]. Однако все же это подчинялось ряду неких общих принципов и традиций. К 1812 г. власть сделала попытку монополизировать регламентацию мундирной символики. Комиссия, в состав которой входили многие видные военачальники, в том числе маршалы Л.-А. Бертье, Ж.-Б. Бессьер, генералы Ф.-Ж.-Б. Ф. Кюриаль, П. Ватье и др., попыталась разработать и утвердить все или почти все, что касалось униформы. В разгар подготовки к походу в Россию Наполеон торопился с утверждением и введением этого нового всеобъемлющего регламента
[925]. Наконец, 19 января и 7 февраля 1812 г. подписанием двух декретов
[926] новое обмундирование было узаконено в «регламенте Бардена», по имени Э.-Л. Бардена, гвардейского майора, автора основного текста утвержденных документов.
Хотя военная администрация предпринимала энергичные усилия реализовать унификацию обмундирования на практике
[927], но к началу военных действий заметных перемен в облике войск все еще не произошло. Новая форма стала появляться только в 1-м армейском корпусе Даву, но в каких именно частях – исследователи до сих пор не установили (есть даже мнение, что мундиры «барденовского» типа вообще так и не попали в войска, вторгшиеся в Россию). Мундиры французских солдат, двинувшихся в Россию, являли собой воплощение идей нового мира, не успевшего еще закоснеть в имперских формах, и придавали солдатам, их носившим, мощный заряд психологического превосходства над противником.
Однако Великая армия 1812 г. состояла не только из солдат Франции. И разнообразие ее мундиров воочию отражало идею всеевропейского нашествия на Россию и всеевропейского единства. П.-Ш.-А. Бургоэнь, су-лейтенант 5-го полка вольтижеров гвардии, вспоминал позже, сколь глубокое впечатление произвел на него калейдоскоп всевозможных форм при переправе через Неман: «…там были все варианты солдатских форм из разных регионов необъятной империи Наполеона»!
[928] С большим удовольствием и любопытством взирали многие французы на мундиры своих многочисленных союзников, сравнивая их расцветки, покрой, знаки различия со своими
[929]. Кое у кого возникало даже странное чувство нереальности происходившего, особенно когда взор улавливал мундиры недавних противников
[930]. В дальнейшем, в ходе военных действий 1812 г., пестрота мундиров многонациональной Великой армии станет причиной многих драматических несуразностей, а подчас и трагической путаницы. Однако здесь была и другая сторона: форма французской армии являла собой как бы образец, которому желали подражать многие из союзников, перенимая и покрой мундира, и его отдельные элементы. Будущность «европейского» мундира зависела от того, удастся ли Наполеону одержать победу над Россией и укрепить тем самым шаткое западноевропейское единство.
Готовясь к кампании против России, которая, как многие не без оснований полагали, будет трудной, французские военачальники заботились, конечно, прежде всего об удобстве и практичности униформы. Парадные мундиры либо убирались в ранец, либо поверх них надевались шинель или плащ, либо же, как в Старой гвардии, заменялись на специальные походные мундиры. Широко были распространены длинные холщовые штаны, чехлы на киверах и патронных сумах и множество других своеобразных принадлежностей походной солдатской униформы. Особенно заботились об обуви, которая быстро изнашивалась во время бесконечных маршей. Даву, например, исходил из расчета 6 пар обуви на человека
[931]. Полностью снаряженный пехотинец вынужден был нести на себе огромный груз. Только официально принятые нормы, учитывавшие, как казалось в мирное время, все – от репейка на кивере до 4-дневного запаса провизии и ружья, исходили из общей тяжести снаряжения фузилера в 24 кг 172 г
[932]. Однако реально этот вес был значительно большим. Так, в идеале на группу из семи человек при вступлении в Россию было дополнительно предусмотрено: котел с крышкой, один котелок, большой бидон, лопата, мотыга, топор, садовый нож, два шерстяных одеяла, персональная фляга для каждого солдата и три малые фляги для уксуса. Хотя для перевозки всего этого хозяйства выделялись две лошади на взвод, в действительности этот груз солдатам приходилось нести на себе
[933]. По нашим подсчетам, рядовой пехотинец нес не менее 32–35 кг. Офицеры же, хотя также были отягощены многочисленной экипировкой, широко использовали лошадей. Дютейе де Ламот из 57-го линейного, к примеру, хотя и был только сублейтенантом, всю поклажу приторачивал к лошади
[934]. Конечно, помимо регламентированных вещей, солдаты, а особенно офицеры, имели и иные многочисленные личные предметы. К примеру, во время реставрации одной из Багратионовых «флешей» в 1980-е гг. рядом с останками французского офицера был найден красивый стеклянный бокал, помещенный в кожаный футляр, зеркало, флакон с какой-то парфюмерией…
[935]
