— Спасибо, Бэйтсон.
Лорд Алистер вошел в нарядную комнату, получившую несколько необычное название «карточной».
Она примыкала к гостиной, и когда на прием собиралось много народу, в «карточной» расставляли либо несколько обтянутых зеленым сукном маленьких столиков, либо один большой — для тех, кто считал вечер незавершенным без попытки выиграть.
Сейчас здесь столов не было; лорд Алистер устроился в удобном кресле у окна, надеясь, что Олив не слишком задержится и очень недовольный тем, что у нее состоится другая встреча до того, как они смогут поговорить о своих делах.
Бэйтсон принес газеты со словами:
— Я сообщу ее милости, что вы здесь, как только она появится, милорд.
— Подождите, пока уйдет посетительница, — сказал лорд Алистер, — а потом постарайтесь сделать так, чтобы нам не помешали. Мне нужно обсудить с ее милостью чрезвычайно важный вопрос.
— Положитесь на меня, милорд. Дворецкий вышел и прикрыл за собой дверь. Лорд Алистер даже не притронулся к газетам.
Сидел и смотрел перед собой отсутствующим взглядом, гадая, как Олив отнесется к тому, что он ей преподнесет.
И ничего не мог поделать с собственной уверенностью, что она будет невероятно счастлива возможности стать его женой, даже если ей придется несколько месяцев в году проводить в Шотландии.
«Она продаст этот дом, — подумал лорд Алистер, — и откроет Килдонон-Хаус на Парк-Лейн».
Его постоянно раздражало, что отец велел закрыть фамильный особняк в Лондоне, в котором нередко живал дед, и запретил жене и сыновьям там останавливаться.
Лорд Алистер злился всякий раз, когда, проезжая по Парк-Лейн, выдел запертые ставни особняка, а также грязные и запущенные ступеньки лестницы, ведущей к входу.
Ему казалось, что нелюбовь к отцу и желание бросить ему вызов возрастают при виде этого памятника упрямству старика и его страсти к изоляции.
— Он родился на сто лет позже, чем следовало! — нередко повторял лорд Алистер.
Двадцать пять лет спустя после Каллоденской битвы вожди кланов стали пренебрегать ими; их сыновья отправлялись на юг получать образование и предаваться удовольствиям.
Они заводили дружбу с англичанами, радовались изыскам и развлечениям Лондона, словно бы не их народ был разгромлен и унижен.
Старинная власть вождей кланов была отнята у них вместе с уничтожением их наследственного права вершить суд, права, которое давало им возможность «топить и вешать» своих подданных.
Шотландцам запретили открыто демонстрировать свою национальную гордость, запретили носить оружие под страхом смертной казни; те, кто надевал на себя тартан
[6]
килт или плед, подвергались ссылке на каторгу.
Эти жестокие законы позднее были отменены, но лорд Алистер прекрасно понимал, что они никогда не будут забыты.
Недавно он читал, что в Шотландии, когда доходили новости о победах французов
[7]
, сажали зеленые ели, символизирующие свободу и независимость.
«О Господи! — с внезапным приливом волнения воскликнул он про себя. — Неужели мне снова придется выслушивать горькие слова и гневные нападки на все английское?»
Это было частью его детства, которую он постарался забыть, но теперь этот кошмар вернется, как приливная волна, и если он не станет вести себя как можно осторожнее, то может и захлебнуться.
Лорд Алистер услыхал голоса в холле и понял, что Олив вернулась домой.
Он инстинктивно встал с кресла, но тут же с досадой вспомнил, что до встречи с ним Олив должна поговорить с какой-то посетительницей.
Он слышал, как она разговаривает с Бэйтсоном, и при звуке отворяемой двери подумал было, что она повидается с ним первым.
Потом он увидел, что дверь в холл по-прежнему закрыта, приотворена лишь дверь из карточной в гостиную.
— Вы хотели меня видеть? — Это голос Олив.
— Д-да… миледи… Мне совестно беспокоить вас… но я пришла… просить вас о помощи.
Голос, отвечавший леди Беверли, был низкого тембра и мягкий, но, как показалось лорду Алистеру, очень испуганный.
— О помощи? — вопрос прозвучал жестко. — Кто вы такая?
— Меня зовут Эрайна Беверли. Последовала недолгая пауза; лорд Алистер решил, что Олив удивлена, потом она заговорила:
— Вы хотите сказать, что являетесь дочерью Чарлза Беверли, брата моего покойного мужа?
— Да… это правда.
— Тогда зачем же вы пришли ко мне?
— Я пришла к вам в отчаянии… в полном отчаянии, миледи. Это может показаться навязчивостью, так как мы никогда с вами не встречались… но мне больше не к кому обратиться… и я подумала… папа приходился вам деверем… может быть, вы поймете.
— Пойму что? Я не понимаю, что вы этим хотите сказать.
Лорду Алистеру показалось, что у Эрайны Беверли прерывается дыхание.
— Вам, конечно, известно, — заговорила она снова, — что мой папа… умер два года назад.
— Помнится, муж упоминал об этом, — небрежным тоном бросила Олив, — но вы знаете, что из-за недостойного поступка вашего отца, женившегося на вашей матери, семья Беверли отреклась от него.
— С-сэр Роберт… приезжал на похороны отца.
— Я расцениваю это как весьма великодушную акцию с его стороны. Ваш отец бросил тень на имя семьи, и только такой добрый христианин, каким был мой муж, мог простить его после смерти.
— В то же время, — продолжала Эрайна, — помощь, которую папа получал вначале от своего отца, а после… от сэра Роберта… прекратилась.
— А чего же еще вы ждали?
— Это было по-христиански… помнить, что живые… нуждаются в заботе, в то время как мертвым она больше не нужна.
— Не вам об этом говорить! — вспыхнула Олив. — Скажите мне, зачем вы явились сюда. У меня нет времени на споры о поведении вашего отца, тем более, что я с ним никогда не виделась и ни он сам, ни ваша мать не представляют для меня ни малейшего интереса.
— Пожалуйста… о, пожалуйста, не говорите так! — умоляла Эрайна. — Я пришла… просить вас о помощи, потому что… м-моя мать… тяжко больна. Смерть моего отца очень сильно повлияла на ее здоровье, и врачи говорят, что нужна операция, иначе ей не выжить.
— Это не мое дело.
— Но моя мать тоже носит имя Беверли, миледи… как и вы… и я прошу вас одолжить мне двести фунтов, чтобы мы могли заплатить за операцию в частной лечебнице у специалиста по той болезни, от которой… она страдает.
