В сверкающих залах, выделенных для приема, царила праздничная атмосфера: местные джазовые музыканты добросовестно играли занимательные, но не слишком навязчивые шлягеры, и волны из десятков голосов накатывали одна за другой, проникая ему в уши. Недалеко от него стоял нидерландский посол (педераст), подальше – известный китайский коммунист (азартный игрок), а в углу курил, держа сигарету кончиками пальцев, итальянский полковник (импотент). Амакасу заметил седого премьер-министра Инукаи, склонился, повернувшись в ту сторону, в глубоком, как положено, поклоне, прижав ладони к швам на брюках, и потом запустил руку в поднесенную ему серебряную чашу, чтобы с улыбкой приколоть к лацкану фрачного пиджака выуженный из нее симпатичный значок: два маленьких перекрещенных флага, японский и американский.
Там сзади стоял он, просто невероятно: там стоял Чаплин – узкоплечий и стройный, волнистые волосы на висках чуть тронуты сединой, неотразимо очаровательный; и, да, выглядел он достаточно бесшабашно в своем черном фраке, с бокалом шампанского в левой руке, с сигарой в правой, обрамленный гирляндой из трех очень привлекательных хихикающих японок и одного жовиально гундосящего бородатого адмирала, рядом с цветочной композицией из орхидей, нагроможденной хоть и искусно, но со свойственным американцам отсутствием чувства меры; Чаплин совершенно искренне рассмеялся над какой-то шуткой, но тотчас прикрыл рот обеими руками, будто стыдился состояния своих зубов, и черная прядь волос, упав ему на лоб, теперь там подрагивала. Он выглядит совсем не так, как в своих фильмах, подумал Амакасу, – и скорее напоминает маленького симпатичного грызуна или, может быть, лиса.
Подошел какой-то японец и протянул ему звякнувший стакан виски – это был Тораиси Коно, невоспитанно ухмыляющийся ассистент Чаплина: он уже успел нализаться в такой мере, что лишь в последний момент, по мере своего приближения, осуществил обратную метаморфозу от американца к японцу, и выглядело это натужно и неестественно. Само собой, сказал он, само собой, он знает, кто такой Амакасу, и очень рад знакомству, в самом деле. От него, очень слабо, пахло немытым старьем.
Теперь к ним приблизился, как бы ковыляя, сам Чаплин; Амакасу не мог определить, актерство ли эта странная походка, или она подлинная; и вот уже Чаплин схватил его за обе руки, потряс их и сразу, без всяких экивоков, поделился недавними впечатлениями: мол, вчера вечером он видел «Токийский хор» Одзу, это фантастический ше-девр, и теперь он твердо решил, что будет, как и Одзу, продолжать снимать немые фильмы. Ведь он, Чаплин, – прежде всего актер пантомимы, и он может без ложной скромности сказать, что является в этой сфере непревзойденным мастером.
Здесь ведь о кинотеатрах говорят, что они – сады электрических теней, разве это не потрясающее определение, хотя в последнее время, увы, люди повсюду насвистывают Sous les toits de Paris (этот звуковой фильм Рене Клера как раз демонстрировался, с большим успехом, в токийских кинотеатрах); и Амакасу не мог не отметить для себя, насколько (все же) харизматичным и интеллигентным кажется Чаплин, и насколько опасным был бы такой враг, и какой властью над умами обладает культура, к которой он принадлежит, и, главное, насколько родственны между собой кинокамера и пулемет.
Он вспомнил о той катушке кинопленки со страшным фильмом, которую несколько недель назад отправил в Берлин, и в нем шевельнулось мимолетное сомнение, было ли это вполне правильно – может, лучше бы он послал им какой-то более поучительный фильм, что-то радостное, смешное, в духе shōshimin например, то есть непритязательных историй о заботах и горестях маленького человека, – и он быстро и незаметно прикусил нижнюю губу, но тут Чаплин, развивший в себе сенсориум, чрезвычайно восприимчивый к эмоциям других людей, мягко тронул японца за плечо (ибо тоже знал, кто такой этот неприметный Амакасу) и предложил покинуть прием, все-таки не в меру экзальтированный, и поужинать вместе с ним в Императорском отеле, в компании истинных поклонников кино; и Амакасу, чей дипломатический нюх на какую-то – допущенную по небрежности – секунду его покинул, почувствовал, пока с облегчением давал согласие, почетность такого приглашения и одновременно стыд.
21
Они, значит, отправились (с автомобильным эскортом), усевшись позади «дворников», которые продолжали биться о гипнотическое полукружие из дождевых струй, через швыряющуюся световыми бликами, сверкающую Гиндзу к тому самому Императорскому отелю: построенной американским архитектором Фрэнком Ллойдом Райтом удивительной, эксцентричной коробке, которая всегда напоминала Амакасу заросший вьющимися растениями храм – индуистский или индейцев майя – либо пародию на старинное и почтенное вавилонское культовое сооружение, с его висячими садами и лабиринтными водостоками, цистернами для сбора воды, цветочными шпалерами и прудами.
Он, правда, по каким-то неведомым причинам еще никогда не бывал там внутри, и потому само вхождение в вестибюль, воздушная атмосфера в котором регулировалась громадными незримыми машинами, стало для него неожиданным, желанным сюрпризом – асептическая прохлада изгоняла за дверь душную липкость естественного климата, промокший от дождя фрачный костюм и надетая под него рубашка внезапно образовали тесно прилегающие к телу, приятно-влажные слои, из-за чего Амакасу почувствовал легкий озноб и почему-то вспомнил о кварцевых кристаллах, десятками тысяч наслоенных друг на друга, которые своей льдистой математикой смущали его и казались бездонными.
Продвигаясь дальше в недра отеля, он к своему неудовольствию дважды ударился головой: какие-то зазубренные углы неожиданно вторгались внутрь помещений; стены были пористыми и испещренными оспинками, словно остывшая лава; вделанные в бетон лампы, вспыхивающие матово-желтым, указывали направление пути по полутемным коридорам – пока их группу, тем временем увеличившуюся до дюжины человек, не направили в элегантное сепаре ресторана, где им подали холодное саке «Кику-Масамунэ» и исчезающе-маленьких поджаристых рыбок, посыпанных морской солью. Все уселись, и Амакасу вдруг невольно подумал о свежевыпавшем снеге, а один из гостей зарядил ручную кинокамеру Гольдберга и начал бойко снимать всех по кругу.
Какая-то молодая немка заняла симодза – наименее почетное место за столом. Она скривила лицо, попробовав рыбку, и сразу стала самозабвенно сосать ломтик лимона; Амакасу нашел ее летние веснушки забавными, а модную летную форму – привлекательной, и пододвинул ей красивую глиняную чашу с маринованной редькой. Она улыбнулась и зажгла себе сигарету; Амакасу ответил на ее улыбку с любезностью, которой вообще от себя не ожидал.
Между тем Коно, водитель Чаплина (Амакасу мысленно понизил его до такой должности), хлопнул в ладоши и пустился в наставительные рассуждения, подняв деревянную чашку с саке и зажав между зубами кончик сигареты: мол, японская культура обычно заимствует какие-то феномены и потом совершенствует их – точно так же, как подвергается очистке сахар; по сути, здесь всё – китайского происхождения; Китай же – это страна, с беспутствами которой уже невозможно мириться, поскольку Китай, который мы знаем сегодня, во многом сформирован безвкусными представлениями маньчжуров, то бишь смехотворно мелкого огрызка династии Цин, в то время как императорская Япония переняла четкий абрис и очевидную эффективность более ранней династии Сун.
