Дескать он, Коно, – поборник хокусин-рон, то есть северного экспансионистского пути: ведь это совершенно естественно, что Япония захватывает большие районы Северного Китая, чтобы когда-нибудь, в конце концов, начать сражаться против Советского Союза за Сибирь. Кто знает, возможно, ей удастся оккупировать даже Аляску, пробиться до самой Калифорнии.
Тут Чаплин сказал, что Китай можно будет умиротворить только после полного уничтожения бесчисленных warlords, что у коммунистов нет ни малейшего шанса (услышав такое, Амакасу про себя удивился политическому дилетантизму знаменитого актера): мол, только Япония способна совладать с анархической ситуацией, установившейся на большей части Азии. А Чан Кайши? Ах, Гоминьдан – слабая и декадентская партия, поэтому после Мукденского инцидента японцы и захватили Маньчжурию, чтобы создать для себя новый, утопический плацдарм, богатую полезными ископаемыми колонию грез: Маньчжоу-го, еще одну – так сказать, тыловую – манифестацию божественной императорской власти.
Чаплин – настоящий мелкий японский националист, подумал Амакасу; и, видимо, он стал таковым в результате индоктринации со стороны этого Коно; что ж, пусть им и остается… Между тем на стол, под одобрительные ахи и охи, подали сырую каракатицу, а итальянский полковник, извинившись, направился к туалету.
Ида (та самая молодая немка, которая очень внимательно прислушивалась к разговору) хотела было возразить, что только нансин-рон – южный экспансионистский путь – приведет Японию к успеху, но внезапно, будто что-то ослепило ее, закрыла лицо руками, правда, слишком поздно: чих уже отделился от ее лица, вырвался, как тайфун, на волю, длинная сверкающая капля повисла у нее под носом, и в капле этой отразились не только стены сепаре, из рисовой бумаги, и лампы на потолке, теплого желтого оттенка, но еще и до крайности возмущенные лица присутствующих японцев.
Амакасу прикусил нижнюю губу, чтобы не рассмеяться, и начал под столом, сантиметр за сантиметром, выдвигать вперед ногу в шелковом носке, пока она не коснулась Идиной щиколотки – и там наконец успокоилась, теперь лишь слегка поглаживая добычу кончиками пальцев. Ида, со своей стороны, не отдернула ногу, а допустила такого рода поглаживания – невероятно, что она себе позволяет? Чаплин и Коно обратились к новой теме, другие гости уже позабыли о чихе, чтобы не продолжать стыдиться за молодую немку.
Если мы в самом деле хотим понять какую-то загадку, сказал Амакасу и улыбнулся, то решение явится из самой этой ситуации, ведь ответ и проблема неотделимы друг от друга.
Подобострастные кельнеры принесли глиняные чашки с прозрачным весенним супом, в котором плавал один-единственный ароматный ранневесенний гриб. Снаружи, на склонах Фудзиямы – в большом отдалении, – начал грохотать гром.
Ида как ни в чем не бывало ответила, что порой все бытие забывается, все твое существо смолкает, и кажется, что ты обрел все, – при этом она взглянула ему прямо в глаза, и Амакасу, чья стопа под столиком медленно взбиралась все выше, вдруг почувствовал уверенность, что именно такой обмен мнениями однажды уже имел место в его жизни, он только не может вспомнить, где и когда.
Утратив интерес к аскетичному хороводу блюд, гости мало-помалу потянулись к танцевальному залу отеля, роняя обрывки разговоров, словно скомканные ненужные бумажки. И теперь, под современными люстрами, они начали, несколько робко, двигаться в ритме джаза, пол же служил для них всех резонатором. Чаплин хлопал в ладоши, посверкивая наманикюренными ногтями, и смеялся слегка порочным смехом.
Когда музыканты вдруг заиграли аргентинское танго, Амакасу схватил молодую немку за руку и закружил ее – она, удивленная тем, как искусно он танцует, улыбалась; свет настенных ламп странным образом тоже танцевал в уголках их глаз, пока они описывали круги и Амакасу элегантно наклонял свою даму к полу. Гоп-ля, очень может быть, что она выпила слишком много саке.
22
Цуёси Инукаи, премьер-министр Японии, приглашает своего сына Такэру Инукаи, Чарльза Чаплина и Масахико Амакасу, через курьера, чтобы они – будьте так любезны – отужинали с ним в его резиденции. По причинам, которые так никогда и не удастся удовлетворительным образом прояснить, это послание не попадает к Чаплину. Премьер-министр сидит дома за чабудай – низким, простым столиком, давно доставшимся ему в наследство от деда, – и, погруженный в ожидание, созерцает сад, мягко освещенный горящими в комнате электрическими лампочками; прислушивается, тихонько насвистывая, к освежающему журчанию фонтанных струй там снаружи.
По прошествии трех четвертей часа он открывает карманные часы, тихо вздыхает и отпускает слуг, которые, вместе с охранниками, удаляются во флигель для обслуживающего персонала, предварительно выполнив его поручение – унести из комнаты обе бутылки драгоценного красного вина и хрустальные бокалы.
Чаплин в этот вечер, вместе с Инукаи-младшим и Амакасу, вместо ужина у премьер-министра посещает представление театра Но, в то время как юные кадеты военно-морского флота, в одних носках, пробираются в резиденцию, чтобы убить премьер-министра и, как они думают, находящегося там же приезжего актера, поскольку оба они представляют собой угрозу для кокутай – национального характера японцев, более возвышенного, чем у других народов.
Чаплина тут нет – с ума сойти, – они зажигают дымовую шашку и приставляют к груди седого премьера револьвер; он еще успевает крикнуть: Если бы мне дали возможность говорить, вы бы меня поняли, – но они холодно и деловито отвечают: Любой диалог бессмыслен; и потом нажимают на спусковой крючок, раз, два, много раз: хлоп-хлоп-хлоп слышится теперь, как будто вылетают разнузданные, бесцеремонные пробки от шампанского, премьер сразу умирает, черные следы дыма пятнают спереди его белую рубаху, в бороде – что-то липкое, ежевичного цвета, как темные остатки недоеденного пудинга.
Тем временем в другой части города, в полутьме театра Но, сидят: Такэру Инукаи, Коно, Амакасу, Ида и Чаплин, которому еще до спектакля объяснили, что самые изысканные истории в театре Но отличаются почти полным отсутствием фабулы и представительных действующих лиц, а также присутствием привидений.
Все они не подозревают о попытке переворота, предпринятой молодыми военными; снаружи длившийся целую неделю дождь наконец перестал, и Ида, которая уже посещала несколько таких представлений, внезапно чувствует, что все это напоминает ей о часах, проведенных с Эзрой Паундом, об одной давно потерянной ею книжке про театр Но, но тут появляется первый актер, в красной маске, в желтом шелковом одеянии, с железным ободом на голове, с выкрашенными красным кистями рук – под пронзительную, скользящую мелодию флейты, – и вот уже все забыто под воздействием чар происходящего. Наступил час, когда тоскование возвращает…
В тот самый час, когда томят печали
Отплывших вдаль и нежит мысль о том,
Как милые их утром провожали,
А новый странник на пути своем
Пронзен любовью, дальний звон внимая,
Подобный плачу над умершим днем…
Однако тут снова вмешивается Коно: невзирая на свежесть и чистоту этого меланхоличного мгновения (и на сидящего рядом и обладающего несравненно более высоким рангом сына премьер-министра), он шепотом объясняет, что, мол, самое существенное в театре Но – это концепция дзё-ха-кю, которая подразумевает, что темп событий в первом действии, дзё, должен начинаться медленно и многообещающе, потом в следующем действии, ха, ускоряться, чтобы в финале, кю, сразу, но по возможности плавно, достичь кульминации. Пожалуйста, внимательно следите за актерами, говорит Коно: они должны двигаться по сцене, как деликатные ду́хи – шаркая ногами и скользя, но не отрывая ступни от земли.
