Теперь – один, вызванный незримым коленом и слегка смущающий его, вращательный поворот стула, новый, испытующий взгляд в магическое двойное зеркало (с предварительным втягиванием щек), финальный щелчок маленьких ножниц… и непокорные волоски бровей, чья задача на протяжении многих лет состояла в том, чтобы, в точности как щупальца насекомых, горизонтально вторгаться, на ощупь, в окружающее пространство, бесследно исчезают. Предложение оплатить эту процедуру хозяин заведения отклоняет, многими протестующими жестами.
Перед дверью парикмахерской Нэгели, полный неверия в определенно удавшееся преображение его внешнего облика, еще раз (не так чтобы очень скромно) разглядывает свое отражение в витринах, совершив на тротуаре подобие пируэта, то есть повернувшись вокруг собственной оси, а потом этот пионер метаморфозы, неторопливо спустившись по улице, видит заманчивый, ярко-красный прямоугольник – тории ближайшего парка или святилища, – пружинистым шагом пересекает сей рубеж, какое-то время бездумно прогуливается под ультра-синим небом раннего лета и в конце концов останавливается под уже почти облетевшим вишневым деревом, на бледно-лиловую цветочную крону которого он теперь смотрит, задрав голову и уперев руки в бока.
Механическая птица из искусно раскрашенной жести сидит там, на дереве, на ветке, чистит клювом свою одежду из перьев и щебечет: Фи-ди-бус. Цветок вишни падает, умирая – умирает в падении, – это и есть совершенство.
33
Масахико Амакасу и Ида фон Икскюль сидят друг против друга в салоне виллы, арендованной министерством для иностранных кинематографистов. Оба они сидят, закинув ногу на ногу, а перед ними на столике – полупустая чашка со снежно-белыми солеными эдамамэ и два каких-то сомнительных коктейля.
Они курят, стряхивают пепел в поставленную для этой цели чашу из кокосового ореха, играют с механической собачкой, пружина которой, как кажется, имеет какой-то изъян, листают без особого интереса иллюстрированные модные журналы. Легкомысленная, мягкая джазовая музыка – очередной шлягер – плещется то ли в коридоре, то ли наверху, на деревянной галерее: где именно находятся динамики, так сразу и не поймешь.
Амакасу вставил в правый глаз монокль, на нем приталенный темно-синий шерстяной костюм и темный галстук, немка же одета в летного покроя китель, который ей так идет, в брюки для верховой езды и высокие сапоги. Несколько дней назад она удалила из волос локоны и покрасила то, что осталось, в платиновый цвет – не чтобы резче отличаться от очень похожей на нее Барбары Стэнвик, но чтобы здесь, в Японии, выглядеть еще более по-немецки.
Ида большим и указательным пальцами вытягивает – из-под рукавов – манжеты блузки, как если бы хотела спрятать от японца свои запястья – части тела, которые она считает непривлекательными, чуть ли не грубыми. Ее руки не особенно элегантны, и по ночам она грызет ногти, пока не появятся заусеницы и кровь, – обстоятельство, которое в дневное время она по возможности пытается скрывать. Амакасу, который тоже грызет ногти, разработал специальный метод, как заставить их расти – и обкусывать только в такой мере, чтобы они сохраняли приличную длину.
Ида ждет жениха, ждет уже несколько дней; он, который еще с парохода сообщил по радиотелеграфу о точном времени своего прибытия, хоть и является – уместны ли здесь столь нелицеприятные слова? – более или менее сносным обывателем, но все же сейчас она пребывает, можно сказать, в состоянии напряженного ожидания. Хочется надеяться, говорит она, очень хочется, что он, пока мы не виделись, постригся наголо. Он, дескать, всегда зачесывал волосы – сбоку – на лысину, но она этого никогда по-настоящему не замечала, пока однажды, во время совместного отдыха на море (они купались в плачевно холодных для конца июня водах Балтики), Нэгели не был застигнут врасплох набежавшей сзади могучей волной; он оступился, затанцевал на месте и при этом забыл втянуть живот. Когда потом он, со смехом и выплевывая фонтанчики соленой воды, приветственно вскинул руки, она увидела длинную, до плеч, прядь волос, которая свисала сбоку от виска, обмякшая и роняющая капли, – если не считать этого неаппетитного волосяного отростка и нескольких, торчащих в разных местах, клочков, он был почти совершенно лысым. Как потерпевший дурацкую неудачу цирковой клоун, который теперь печально надеется на аплодисменты, – так он тогда выглядел, этот бедняга.
Она все же оставляет неупомянутой унизительную топографию его половой активности, но перед глазами у нее возникает последовавший за тем посещением пляжа, внезапно выхваченный фотовспышкой памяти эпизод – там, на кровати не нуждающегося в дальнейшем определении гостиничного номера с видом на море, – эпизод, при спонтанной манифестации коего ей становится очень стыдно за Нэгели: он проник в нее, причинив боль, да еще и на спину ей из его рта шлепнулась сдвоенная слюнная капля, сопровождаемая коротким глухим стоном, – через полминуты столь безобразного секса все уже завершилось.
Но ведь все мужчины ранимы из-за своего тщеславия и именно потому поддаются управлению, отвечает Амакасу; все, дескать, очень просто: нужно повернуть ситуацию так, чтобы возникло эйкё – это понятие, увы, только наполовину можно перевести словом «влияние»; такие слабости, мол, – единственные атрибуты, которые только и делают интересными представителей мужского пола, в других отношениях, можно сказать, иррелевантных; используя слабости, женщина принуждает мужчину работать на нее, ведь чем меньше женщине приходится делать самой, тем лучше для чаемой гармонии между полами, говорит он, улыбаясь; и потом встает, чтобы принести для них обоих еще какие-то напитки, и, проходя мимо, дружески кладет руку на плечо молодой немки. Ида ощущает в этот момент приятный озноб.
Амакасу – вспомнив о том обстоятельстве, что ни вчера, ни сегодня еще никакой пищи не принимал, – готовит себе на кухне большой кусок темно-коричневой свиной печени. Он вынимает его из промасленной, полупрозрачной упаковочной бумаги и кладет на столешницу буфета, только потом находит в выдвижном ящике острый кухонный нож, но, опробовав его и сочтя вестернизированным и непрецизионным, кладет обратно, достает из буфета танто и разрезает сырую плоть на две равные половины, которые с непристойным звуком отваливаются слева и справа от ножа. Потом он облизывает лезвие, чуть ли не сладострастно скривив лицо. Конечно, он не может видеть крови, но этот лакомый железистый привкус! Один из кусков он опять заворачивает в бумагу, другую долю печени поспешно заглатывает – с таким видом, как если бы совершал нечто запретное.
Ида зажигает сигарету, но потом отказывается от своего намерения и, так и не покурив, втыкает ее в заполненный песком сосуд. Часы с кукушкой отбивают без четверти сколько-то, однако никакая птица не выглядывает – с криком – из деревянного окошечка.
34
Но теперь наконец: шум подъезжающей машины, хлопанье дверцы, голоса, шаги по гравию, потом – дзиньканье дверного колокольчика, один, два, три раза (как всегда три раза, как раньше, в Швейцарии); теперь: теплый, глухой стук чемодана, падающего на тиковый паркет, знакомое Ида! – вот оно, это претенциозное, слегка растянутое в глотке, швейцарское i, – господи, это и в самом деле он, думает она, сейчас он войдет и вращательным движением кисти бросит на софу свою шляпу.
