– Лидвин… что ты думаешь про человека, который замертво рухнул на вересковой пустоши? Я вставила эту фразу, чтоб было ясно, что я немного тревожусь о папе. Я ведь помню: чувства называть не разрешается.
Лидвин улыбнулась:
– А с тем человеком так случилось на самом деле?
– Нет, я придумала.
Она хлопнула меня по плечу.
– Стало быть, фиктивный персонаж. Рада слышать.
Вернувшись домой, я еще целый час ковырялась с этим отрывком. А потом сунула его в почтовый ящик Лидвин. Вместе с рисунком – васильком.
12
Итак, она приехала на обед, в субботу. Калле помогал папе со стряпней, а я показала Диркье наш дом. У меня в комнате она рассмотрела фотографию мамы, но ничего не сказала. Взглянула и на цепочку с голубым камешком, которая висит рядом с фотографией, но трогать не стала. Поняла, значит. Покойная мама принадлежит мне.
Мы еще долго сидели после обеда в саду. Никто не отнес тарелки на кухню. Калле показывал Диркье фокусы. Папа откупорил вторую бутылку красного вина. Диркье закурила сигарету.
– Одну, – сказала она. – Я выкуриваю в день одну сигарету, после обеда. И только на воздухе, если нет дождя. И только за бокальчиком красного вина.
У меня нет курящих знакомых.
Диркье рассказала, как после развода жила в мансардной комнате и проводила свободные дни в «ИКЕЕ».
– Там можно отлично позавтракать за один евро, вместе с пожилыми и бездомными. После завтрака я всегда устраивалась в какой-нибудь красиво обставленной гостиной и читала, сидя в мягком кресле с подставкой для ног. Сидела часами, ведь там никто за тобой не следит. Потом пила кофе, бесплатно, по семейной карточке «ИКЕИ». Как-то раз даже вздремнула на одной из кроватей, разве только одеялом не укрылась. Пока продавец не разбудил меня, потому что кто-то хотел опробовать этот матрас.
Папа невольно рассмеялся, Калле тоже. Да и я не удержалась. Мы все невольно рассмеялись, а в половине одиннадцатого она просто уехала.
Н-да, просто.
– Я прогуляюсь с Диркье на вокзал, – сказал папа.
Вернулся он через час. Видно, шли они очень медленно.
– Займемся-ка предложениями, – сказала Лидвин в следующую пятницу.
– Предложениями… – повторила я.
– Ну да, ты же знаешь, ряд слов, выстроенных друг за другом.
Я прыснула:
– А что с ними такое?
В общем, не мешало бы мне внимательнее слушать на уроках грамматики, потому что Лидвин завела речь о подлежащем, личной форме глагола, сказуемом и прямом дополнении (это еще что за штука?) и о том, что можно поиграть их порядком.
– Во втором абзаце у тебя почти каждое предложение начинается с подлежащего и личной формы глагола, – сказала Лидвин и прочитала мои предложения, особо подчеркивая первые слова: – «Мы еще долго сидели после обеда в саду. Никто не отнес тарелки на кухню. Калле показывал Диркье фокусы. Папа откупорил вторую бутылку красного вина. Диркье закурила сигарету». Звучит скучновато.
Каждый раз, когда Лидвин читает вслух кусочек моего текста, мне хочется заткнуть уши.
– Нет-нет, повтор здесь как раз на месте, в нем есть приятный ритм. Читатель чувствует, как вечер колышется, словно спокойное море.
«Играть порядком слов», – записала я на айфон, потом добавила «повтор» и «ритм». Все-таки кое-что получается, подумала я. Теперь придется в каждом предложении думать про порядок слов?
Лидвин смотрела в пространство перед собой.
– Раз уж мы заговорили о спокойном море… – сказала она. Не закончила фразу, взглянула на меня. – Пожалуй, ты для этого еще слишком молода. С другой стороны, уже успела кое-что пережить…
– Пережить? – Я не очень-то много переживаю.
– Ну, потеряла маму, например.
О да.
– Я вот что хочу сказать: писатель должен научиться видеть, что́ стоит за всем этим. За внешней стороной людей. Я имею в виду борьбу. Борьбу, в которой так или иначе участвует каждый. Именно в ней и заключается рассказ.
Борьба. Благодаря этому слову мне только стало вполне понятно, что взрослые тоже не всегда все знают. Я подумала о папе и Диркье. А когда краем глаза глянула на Лидвин, подумала: значит, надо высматривать борьбу. То, что скрыто. И у Лидвин тоже.
13
Папа всегда работает в гостиной за большим столом. Перебрался туда после смерти мамы. Чтобы присматривать за мной и Калле, а заодно работать. Я хорошо умела играть одна, но когда папа выходил, даже просто в туалет, вскакивала и семенила следом. А потом стояла под дверью, ждала и временами окликала: «Ты еще там?» Или стучала в дверь особым стуком, который он должен был повторить. Сама я ничего такого не помню, но папа несколько раз мне рассказывал, и на глаза у него всегда наворачивались слезы.
Однажды папа купил два цифровых таймера. Завел оба на две минуты, дал один мне, а второй оставил у себя и сказал: «Сейчас я на две минуты поднимусь наверх. Потом вернусь. Хорошо?» Меня очень заинтересовали выскакивающие циферки. Наверно, мне это казалось увлекательной игрой. Во всяком случае, задумка сработала. Из двух минут получилось четыре, восемь, а там и пятнадцать. И однажды я, кажется, выбросила таймеры в мусорное ведро. Папа не стал их оттуда доставать. Позднее он рассказал мне, что фокус с таймерами придумала Адди. Наверно, она вдобавок решила, что папе пора перебазироваться наверх, в старый кабинет, но он не стал.
Мой папа работает дома. Он делает компьютерную анимацию для телевидения и целыми днями улыбается, сидя перед компьютером. Вернее, перед компьютерами – во множественном числе, стало быть, – потому что весь обеденный стол заставлен аппаратурой: мониторами, принтерами, сканерами, планшетами и ноутбуками, моим и Каллиным. В прошлом году Боб, папин лучший друг, выпилил посредине стола большую дыру. Все кабели, словно пучок макарон, уходят в эту дыру, к огромной розетке на множество штепселей, которую он, в смысле Боб, прикрутил снизу к столешнице. Так что теперь обеденный стол решительно превратился в рабочий. Мы за ним вообще не едим, даже когда приходят гости. Все едят, сидя на большой коричневой кожаной скамье на семь персон, каждый со своей тарелкой на коленях. Калле сидит между папой и мной, так уж повелось. В двадцать минут седьмого мы идем на кухню, накладываем на тарелки еду, чтобы вовремя сесть на скамью и посмотреть «Огрызок». А за десертом смотрим «Молодежный журнал». Адди считает «ненормальным», что мы едим перед телевизором. По ее мнению, это вредно для здоровья, поскольку пищеварение слишком отвлекается или что-то в этом роде. Ну, мое-то пищеварение ни капельки не страдает. А когда каждый день смотришь «Огрызок» и «Молодежный журнал», к восемнадцати годам узнаешь о мире достаточно, чтобы встретиться с ним лицом к лицу. Так полагает папа.
