– Видишь ли, по общему признанию, даже по отношению к последним несчастливым годам, быть живым лучше, чем мертвым. Кроме того, если бы я через это не прошел, я бы никогда не узнал, каково это.
– Не узнал, что при этом чувствуешь?
Папа кивнул:
– Каково это – быть безнадежно бедным в холодной, туманной стране, коренные жители которой, даже если они настроены дружелюбно, бурчат на англосаксонском диалекте…
Анна невольно улыбнулась.
– Я писатель, – сказал папа. – А писатель должен многое знать. Не находишь?
– Я же не писатель, – ответила Анна.
– Может, и станешь писателем – в один прекрасный день. Но даже и начинающий художник… – он заколебался, но не надолго. – Эта часть меня существует отдельно от всего остального. Будто бы у меня в голове сидит маленький человечек. И наблюдает за всем, что происходит. Даже если происходит что-нибудь страшное. Он замечает, что я при этом чувствую, что говорю, хочу ли я закричать, дрожат ли у меня руки, – и говорит: ну надо же! Как интересно! Как интересно знать, что это переживается так.
– Да, – согласилась Анна.
В ней, как и в папе, тоже жил такой человечек. Но сейчас голова у Анны кружилась, и человечек дергался и качался туда-сюда.
– Это могучая защита от отчаяния, – сказал папа. – У тебя грипп. Иди-ка в кровать.
Анна прошла через промерзший коридор в свою комнату и забралась в холоднющую постель. Вошел папа, неловко держа керамическую грелку с горячей водой.
– Пригодится? – спросил он.
Анна благодарно обхватила грелку. Папа зажег газ, опустил шторы затемнения и теперь нерешительно стоял у изножья кровати.
– Ты уверена, что не хочешь чего-нибудь съесть? – спросил он. – У меня есть хлеб и рыбная паста.
– Нет, – ответила Анна.
Папа настаивал, чуть ли не с некоторой обидой:
– Тебе нужно сохранить силы!
Мысль о том, что у нее прибавится сил от рыбной пасты, когда и голова кружится, и комната вращается, показалась Анна настолько забавной, что она рассмеялась:
– Ох, папа!
– Что? – он присел на краешек кровати.
– Как я тебя люблю!
– И я тебя, – папа взял Анну за руку. – Знаешь, последние годы нашей жизни не были такими уж несчастливыми. Вы с Максом принесли нам много радости. И у меня есть мама. – Он немного помолчал. – Я писал все эти годы. Что-то вроде дневника. Когда ты прочтешь, то поймешь: это лучшее из того, что я создал. Возможно, когда-нибудь написанное мной переиздадут, и эту вещь тоже.
– В Германии?
Папа кивнул.
– Мама об этом позаботится.
Он потрогал горячий лоб Анны.
– И видишь ли, пока я могу думать и писать, я благодарен старому рабби, что сидит наверху, за каждый день, подаренный мне на этой удивительной планете.
Анне стало полегче, но что-то продолжало ее беспокоить. Это ощущение пряталось, но было здесь, словно ужасный призрак нависал над изножьем кровати. Что-то очень важное, связанное с дядей Виктором.
– Папа?..
– Что?
Анна не могла сообразить… Думать и писать… Он сказал: «думать и писать». Но дядя Виктор не мог ни писать, ни думать. Он просто существовал. Его поврежденный мозг, сказала тетя Дейнти, ничего не помнил. И для дяди Виктора было бы лучше умереть много лет назад. А если инсульт приведет к таким же последствиям, если папа уже не сможет…
– Папа, – закричала Анна, сжимая его руку, – а если ты больше не сможешь думать?..
Папино лицо расплывалось, как ни пыталась Анна сосредоточиться на нем. Но голос папы был ясным и спокойным.
– Тогда, конечно, мне не хотелось бы дальше жить. Мы с мамой обсуждали это.
– Но как? Как ты сможешь?..
Анна совершила над собой невероятное усилие – и папино лицо внезапно сделалось четким. Она увидела папины глаза и улыбку – удивительную, успокаивающую.
И папа сказал:
– Мама непременно что-нибудь придумает.
Глава двадцать четвертая
К маминому возвращению из деревни холода закончились. Анна приходила в себя после гриппа, греясь на слабом солнышке. И будущее внезапно стало казаться более оптимистичным. Профессор заявил, что папино здоровье улучшилось: давление понизилось, последствия инсульта почти исчезли.
– Я же говорил! – сказал папа. – Старый рабби наверху на моей стороне.
И война шла к концу.
Бомбы-жужжалки еще прилетали, люди еще погибали. Но это случалось все реже. По радио передавали хорошие новости, и впервые с 1939 года улицы по ночам уже не были полностью затемнены. В какой-то из дней объявился Макс и сообщил, что их эскадрилья расформирована.
– Вылетов больше не будет, – сказал он с некоторым сожалением, чем вызвал гнев мамы. – Думаю, все это вообще скоро закончится.
По мере продвижения союзников вглубь Германии в газетах и кинохрониках появились изображения разрушенных немецких городов: Гамбурга, Эссена, Кельна. Анна никогда не видела этих мест, ее с ними ничего не связывало. Только однажды, когда она услышала в новостях про охваченный огнем Грюневальд, что-то в ней перевернулось.
Грюневальд – лес недалеко от их бывшего дома! Зимой, когда Анна с Максом были маленькими (это время уже подзабылось), они катались в Грюневальдском лесу на санках. Снег пах холодом и сосновыми иглами. Санки оставляли на нем следы. А летом Анна и Макс играли под деревьями в пятнах солнечного света, их ноги утопали в песке на берегу озера и… кажется, однажды там устроили пикник? Анна не помнила.
Все это происходило в другом мире.
Горевший теперь Грюневальд не был тем Грюневальдом, в котором она играла. Когда нацисты щелкали каблуками и вскидывали в своем приветствии руку, еврейским детям запрещалось сюда приходить. Возможно, нацисты даже прятались за деревьями, подкарауливая людей с дубинками в руках. У носивших свастику было оружие и разъяренные псы. Того, кто вставал у них на пути, они избивали, травили собаками, отправляли в концлагеря и там пытали, мучили голодом, убивали…
Теперь все это не имеет ко мне отношения, думала Анна. Теперь моя страна – Англия.
И когда позже Макс спросил у нее: «Ты слышала о пожаре в Грюневальде?» – она кивнула и ответила совершенно бесстрастно: «Хорошо, что нас там уже нет».
* * *
Весна вступала в свои права – потеплело. И Анна снова начала рисовать. Это пришло к ней в один прекрасный день, во время обеденного перерыва. Она бесцельно бродила по маленьким улочкам в окрестностях Воксхолльского моста и увидела ребенка. Это был уже четвертый ребенок, которого она встретила за сегодня. И Анна подумала: видно, война и правда кончается, раз дети возвращаются в город! Этому мальчику было около десяти лет. Он сидел на груде щебня, с удовольствием разглядывая небо. «Наверное, рад, что вернулся домой», – подумала Анна.
