– Мне надо сказать тебе две вещи. Очень серьезные.
– Про одну я, кажется, догадываюсь. Судя по всему, у тебя был большой день в школе.
– Да, это одна из них.
– Мистер Кемпси мне звонил. Рассказал про того мальчика, которого исключили.
– Нила Броуза. Да. Я… я заплачу за его калькулятор.
– Не нужно. – Папа был слишком измотан, чтобы устраивать скандал. – Я утром отправлю его отцу чек по почте. Он тоже мне звонил. В смысле, отец Нила Броуза. Правду сказать, он передо мной извинялся.
Вот это меня удивило.
– Просил забыть про калькулятор. Но я все равно пошлю чек. Если он решит не относить его в банк – его дело. Но я думаю, это подведет черту под всей историей.
– Так, значит…
– Может быть, твоя мать захочет вставить два пенса от себя, но… – Он пожал плечами. – Мистер Кемпси рассказал мне про травлю. Мне очень жаль, что ты не счел возможным открыться нам, но вряд ли я вправе на тебя за это сердиться. Так?
Тут я вспомнил про звонок Джулии:
– А мама дома?
– Мама… – у папы в глазах появилось смущение, – она сегодня осталась ночевать у Агнес.
– В Челтнеме?
Что-то тут не так. Мама никогда не ночует вне дома, разве что гостит у тети Алисы.
– У них в галерее был частный просмотр допоздна.
– За завтраком она ни про что такое не говорила.
– О какой второй вещи ты хотел мне рассказать?
Этот момент созревал двенадцать месяцев и вдруг прилетел со свистом.
– Давай, Джейсон, выкладывай. Скорее всего, это не так серьезно, как ты думаешь.
«Еще как серьезно».
– Я катался на коньках… э… – Вешатель перехватил «прошлой», – в январе, когда лесное озеро замерзло. Возился с другими ребятами. У меня на руке были дедушкины часы. Его «Омега»…
Вешатель перехватил «Симастер». Когда я произносил эти слова в реальности, это было больше похоже на сон, чем те двадцать кошмаров, в которых мне снилось, что я их произношу.
– …те часы, которые он купил, когда… – боже, теперь я не могу выговорить «служил», – был в Адене. Но я упал…
Все, пути назад уже нет.
– …и расколотил часы. Честное слово, я весь год искал замену. Но единственные часы, которые мне удалось найти, стоили почти девятьсот фунтов. А у меня нету столько денег. Естественно.
У папы лицо даже не дернулось. Ни единым мускулом.
– Прости, пожалуйста, мне очень жаль, что так получилось. Я просто идиот, что пошел с ними на улицу.
Еще секунда – это спокойствие лопнет, и папа меня просто аннигилирует.
– А, не важно. – (Взрослые всегда так говорят, причем о вещах, которые на самом деле очень важны.) – Это всего лишь часы. Никто не ранен. Не так, как этот несчастный парень, Уилкокс. Никто не умер. Впредь будешь осторожней с хрупкими вещами. Вот и все. От часов хоть что-нибудь осталось?
– Если по правде, один корпус с ремешком.
– Сохрани их. Может быть, найдешь мастера, который сможет пересадить части другой «Омеги» на остатки дедушкиной. Кто знает. Через много лет, когда ты будешь заправлять тысячеакровым заповедником в долине Луары.
– Значит, ты… ничего не сделаешь? Со мной, в смысле.
Он пожал плечами:
– Ты уже сам себя достаточно помучил.
Я даже надеяться не смел, что все пройдет так легко.
– Папа, ты тоже хотел сказать мне что-то важное.
Папа сглотнул:
– Ты отлично украсил елку.
– Спасибо.
– Тебе спасибо.
Он отхлебнул кофе и сморщился:
– Забыл добавить «Нутрасвит». Ты не принесешь мне из кухни, а, малыш?
«Малыш»?! Папа меня уже миллион лет так не называет.
– Конечно.
Я пошел на кухню. Там было зверски холодно. От облегчения земля стала притягивать меня чуть слабее. Я нашел папин подсластитель, чайную ложку и блюдце и вернулся с ними в гостиную.
– Спасибо. Сядь.
Папа щелкнул коробочкой «Нутрасвита», уронил крохотную капсулу в водоворот «Нескафе», размешал, взял чашку и блюдце.
– Иногда…
Неловкость после этого слова росла, росла, росла.
– Иногда бывает так, что любишь двух людей одновременно, но по-разному.
Я видел, что даже произнести эти слова ему стоит нечеловеческих усилий.
– Ты меня понимаешь?
Я помотал головой. Может, если бы он смотрел на меня, я бы понял, но он пялится в свою чашку. Вот он подался вперед. Опирается локтями о кофейный столик.
– Мы с твоей матерью…
Голос у него звучит ужасно – как у паршивого актера третьесортной мыльной оперы.
– Мы с твоей матерью…
Он дрожит. Разве папа может дрожать? Чашка и блюдце брякают, и он вынужден поставить их на стол, но по-прежнему прячет глаза.
– Мы с твоей матерью…
Январский день рождения
– Оказалось, что он даже брал для нее займы!
Угадайте, о ком говорила Гвендолин Бендинкс.
– Займы? – откровенно взвизгнула миссис Ридд. – Займы?
Чего ради мне с позором убегать? Я не сделал ничего плохого. Я не виноват, что они меня не видели: я стоял за пирамидой банок «Педигри» и листал «Смэш-хитс».
– Займы! На сумму около двадцати – тысяч! – фунтов.
– Да на это можно дом купить! Зачем ей понадобились такие деньги?
– Полли Нёртон говорит, что у нее фирма, поставщик офисного оборудования или чего-то такого, в Оксфорде. И она снабжает «Гринландию» – не остров, а сеть магазинов. Очень мило устроились, не правда ли?
Миссис Ридд не поняла.
– Миссис Ридд, он же работает в «Гринландии» региональным менеджером. Работал. Как вы знаете, его уволили два месяца назад. Меня не удивит, если между увольнением и этой его… историей есть какая-то связь. Вы знаете, Полли Нёртон не из тех, кто ходит вокруг да около. Она так и сказала: ни одна приличная организация не потерпит у себя в руководителях прелюбодея. Конечно, это он выбил ей контракт с «Гринландией» – много лет назад, когда их… связь только началась.
– Вы хотите сказать, что они… давно уже?
– Еще бы! Они совершили свою первую… нескромность много лет назад. Тогда он признался Хелене и поклялся все разорвать. Хелена его простила. Ради семьи. Ее можно понять. Ну, вы понимаете, – люди часто произносят это слово шепотом, чтобы не навлечь на себя несчастье, – развод – это очень серьезный шаг. Может, они и не встречались все эти годы. А может, и встречались. Полли Нёртон не сказала, а я не лезу в чужие дела. Но разрезанное безе обратно не слепишь, плачь не плачь.
