Я так и не узнаю, каким образом Грант Бёрч вывел из себя кроткого Филипа Фелпса. Я больше никогда ни одного из них не встречал.
Мир – это такой директор школы, который работает над искоренением твоих недостатков. Никакой мистики. Он их не искупает, как Иисус. Просто ты раз за разом наступаешь на одни и те же спрятанные грабли. Пока не поймешь: вот они, осторожно! Все, что с человеком не так – может, он слишком жадный, или, наоборот, слишком раболепен, «да, сэр, нет, сэр, шерсти три мешка, сэр», или слишком что угодно еще, – это невидимые грабли. Или ты их не замечаешь и терпишь удары по лбу, или в один прекрасный день замечаешь – и убираешь их. Ирония состоит в том, что, когда ты наконец запомнил про эти грабли и уже начинаешь думать, что жизнь, в общем, не такое уж дерьмо, – вдруг «бабах!», и ты получаешь в лоб совершенно другими граблями.
У мира их бесконечный запас.
Жестянка из-под бульонных кубиков спрятана под половицей там, где раньше стояла моя кровать. Я вытащил жестянку в самый последний раз и уселся на подоконник. Мисс Трокмортон рассказывала нам про воронов в Тауэре – если вороны улетят, Тауэр обрушится. Эта жестянка – тайный ворон дома номер девять по улице Кингфишер-Медоуз в деревне Лужок Черного Лебедя, графство Вустершир. (Дом, конечно, не обрушится, но в него въедет другая семья, в комнату вселится другой мальчик и ни разу не подумает обо мне. Ни единого разу. Точно так же, как я никогда не задумывался о тех, кто жил в этом доме до нас.) Во время Второй мировой войны эта самая жестянка съездила с моим дедушкой в Сингапур и обратно. Я, бывало, прикладывал к ней ухо и слушал, как перекликаются китайские рикши, гудят японские «зеро» или муссоны воют вокруг деревни на сваях. Крышка так плотно пригнана, что ухает, когда жестянку открываешь. Дедушка держал в ней письма и сыпучий табак. Сейчас в жестянке лежат: аммонит под названием Lytoceras fimbriatum, геологический молоточек, раньше принадлежавший папе, фильтр от единственной в моей жизни сигареты, книга «Le Grand Meaulnes» на французском языке (в нее вложена рождественская открытка от мадам Кроммелинк, отправленная из горного городка в Патагонии, которого нету в моем атласе мира, и подписанная «мадам Кроммелинк и ее дворецкий»), бетонный нос Джимми Картера, лицо, вырезанное из резиновой шины, плетеный браслет, свистнутый у первой девушки, которую я поцеловал, и останки часов «Омега Симастер», купленных моим дедушкой в Адене еще до моего рождения. Фотографии лучше, чем ничего, но вещи – гораздо лучше фотографий, ведь они – часть того, что происходило.
Грузовик с нашими вещами затрясся, заскрежетал шестеренками передач и загрохотал по Кингфишер-Медоуз к главной дороге. Ясмина Мортон-Буддит и мама загрузили последний ящик в мамин «датсун». Папа однажды назвал Ясмину Мортон-Буддит великосветской бездельницей. Может, и так, но великосветские бездельницы порой бывают покрепче «Ангелов ада». Джулия засунула корзину для белья, смотанную бельевую веревку и мешок прищепок в «альфу-ромео» Ясмины Мортон-Буддит.
Я понял, что осталось пять минут.
Тюлевая занавеска в спальне мистера Касла дернулась. К стеклу, как утопленница, подплыла миссис Касл. Она смотрела вниз – на маму, Джулию и Ясмину Мортон-Буддит.
Какие большие глаза у миссис Касл.
Она почувствовала, что я на нее смотрю. Занавеска стремительно, как рыбка в пруду, дернулась на место.
Джулия уловила мой телепатический сигнал и подняла голову.
Я слегка махнул ей рукой.
– Меня послали за тобой. – Шаги сестры остановились у моей комнаты. – Велели доставить живого или мертвого. В любой момент может пойти снег. По радио говорят, что на эм-пять наступает ледник и движутся стада шерстистых мамонтов. Так что нам лучше выехать поскорее.
– Хорошо.
Я не двинулся со своего места на подоконнике.
– Правда, без ковров и занавесок стало гораздо громче?
– Да. – (Дом стоял как будто голый.) – Намного.
Наши тихие голоса грохотали, и даже дневной свет стал чуточку белей.
– Я всегда завидовала тебе из-за этой комнаты. – Джулия облокотилась на мой подоконник; новая прическа ей идет, если только привыкнуть. – Отсюда можно следить за соседями. Шпионить за Вулмерами и Каслами.
– А я завидовал тебе из-за твоей.
– Чему? Тому, что я живу на чердаке, как викторианская судомойка?
– Тебе было видно всю округу, вдоль верховой тропы, до самых Мальвернских холмов.
– Во время сильного ветра я каждый раз боялась, что с дома сорвет всю крышу, как в «Волшебнике страны Оз». Каменела от ужаса.
– Мне трудно это представить.
Джулия крутила в руках платиновое ожерелье с дельфином, подарок Стиана.
– Что тебе трудно представить?
– Что ты можешь окаменеть от ужаса.
– Мое внешнее бесстрашие обманчиво, о младший братец. Я регулярно пугаюсь разных вещей до потери рассудка. Но какие мы с тобой дураки. Почему бы нам было просто не поменяться комнатами?
Дом, полный эха, спросил об этом свои дальние углы, но обратно не прилетело никакого ответа.
Наше право находиться здесь слабело с каждой минутой.
Весной на болотистом клочке у папиной теплицы расцветут подснежники. У бывшей папиной теплицы.
– Как называлась та игра? – Джулия смотрела вниз. – Помнишь, когда мы были маленькие? Я рассказывала про нее Стиану. Когда мы гонялись друг за другом без конца вокруг дома и первый, кто нагонял другого, побеждал?
– Без-конца-вокруг-дома.
– Точно! Очень подходящее название.
Джулия опять пытается меня развеселить.
– Угу, – пускай думает, что ей это удалось, – а однажды ты спряталась за баком с соляркой и полчаса смотрела, как я бегаю мимо, словно полный дебил.
– Не полчаса. Ты догадался самое большее через двадцать минут.
Джулии хорошо. В понедельник ее крутой бойфренд спикирует на Челтнем в своем черном «порше», Джулия прыгнет в машину, и они упорхнут в Эдинбург. А я в понедельник пойду в новую школу в новом городе и буду «новый-парень-у-которого-кстати-предки-разводятся». У меня даже формы той школы еще нет.
– Джейсон?
– А?
– Ты, случайно, не знаешь, почему Элиот Боливар перестал печататься в приходском журнале?
Всего полгода назад, услышав такой вопрос с ее стороны, я бы умер от стыда. Но она спрашивала серьезно. Может, она блефует, разводит меня? Нет. Как давно она знает? Какая разница.
– Он контрабандой протащил свои стихи на костер, в котором папа жег «гринландские» бумаги. Он сказал, что огонь превратил каждое стихотворение в шедевр.
– Надеюсь, он не бросил писать насовсем. – Джулия прикусила острый, как стилет, ноготь. – У него определенно талант. Когда столкнешься с ним в следующий раз, скажи ему, чтобы не сдавался, ладно?
