– «Ассимиляция». – Мальчишка со сломанным носом неприязненно посмотрел на меня. – Так это называют социальные работники, верно?
– Не знаю. – Я пожал плечами.
– Удивляешься, что цыган черномазый знает такие длинные слова, а? Ты меня не узнал, да? Я-то тебя помню. Эти гляделки не забудут лица, если хоть раз увидят. Мы с тобой вместе ходили в школу для малышей тут, в деревне. Фрогмартин, Фигмортон, как-то так учительницу звали. Ты и тогда уже заикался, верно ведь? Мы играли в эту игру, в «Виселицу».
Память подсунула имя.
– Алан Уолл.
– Да, Заика, это мое имя, и не трепи его понапрасну.
«Заика» определенно лучше, чем «Шпион».
Мать закурила сигарету.
– Что меня больше всего бесит в годжах, это их манера звать нас грязными, когда у самих туалет в той же комнате, где они моются! И все пользуются одними и теми же ложками и чашками, и моются в одной и той же воде, и мусор не выбрасывают на дождь и ветер, чтобы он сам собой разошелся, – нет, складывают в ящики, чтобы гнил! – Она вздрогнула. – Прямо внутри дома!
– И спят прямо со зверями, и все такое. – Клем Остлер пошевелил в костре. – Собаки и то грязные, а кошки! Блохи, грязь, шерсть, и все прямо тут, в постели. Верно ведь? Эй, Заика!
Я задумался о том, насколько цыганам хочется, чтобы все остальные люди были омерзительными, – их вымышленными пороками, как узорами по трафарету, забить свою собственную сущность.
– Ну, кто-то позволяет домашним животным спать у себя на постели, но…
– И еще одно. – Бакс сплюнул в огонь. – Годжи не женятся на одной и той же девушке на всю жизнь. Теперь такого уже не бывает. Им развестись – все равно что новую машину купить. Хотя брачные обещания дают, что куда там.
Вокруг костра закивали и укоризненно зацокали языками. Кроме того парня, который что-то вырезал. Я уже решил, что он глухой или немой.
– Как тот мясник в Вустере, который развелся с Бекки Смит, стоило ей чуточку обвиснуть.
– Эти годжи что угодно трахнут, не глядя, что женаты, не глядя, шевелится оно или нет, – продолжал Клем Остлер. – Как собаки в течке. В любое время, в любом месте: в машинах, в задних переулках, в мусорных контейнерах, где угодно. И они еще нас называют «асоциальными».
Тут все разом посмотрели на меня.
– Скажите, пожалуйста, – мне было нечего терять, – никто из вас, случайно, не видел мою школьную сумку?
– «Школьную сумку»? – насмешливо повторил Шинник. – «Школьную сумку»?
– Ой, ну хватит, не мучайте мальчика, – пробормотал точильщик.
Шинник поднял в воздух мою сумку «Адидас»:
– Такую?
Я придушил облегченный возглас.
– Забирай, Заика! Из книг еще никто не научился подхалимничать или тупить.
Сумку по кругу из рук в руки передали мне.
«Спасибо», – выпалил Глист.
– Спасибо.
– Фриц что попало притаскивает. – Шинник свистнул; из темноты выскочил ограбивший меня волк. – Он – джук
[31] моего брата, верно, Фриц? Живет со мной, пока брата не выпустят из резиденции в Киддерминстере. Ноги гончей, мозги колли, верно, Фриц? Мне будет тебя не хватать, Фриц. Его закинешь за ограду, и он вернется с жирным фазаном или с зайцем, а ты и ногой не ступишь в чужие владения, где висит «Посторонним вход воспрещен». А, Фриц?
Резчик вдруг встал. Взгляды всех сидящих у костра обратились на него.
Он швырнул мне что-то тяжелое. Я поймал.
Это был кусок резины – наверно, бывший кусок шины от трактора. Парень вырезал из куска голову размером с грейпфрут. В ней было что-то от вуду, но выглядела она потрясающе. Какая-нибудь галерея вроде маминой оторвала бы ее с руками. Глаза пустые, как глазницы черепа. Рот – зияющий шрам. Ноздри раздуты, как у испуганной лошади. Если бы страх был вещью, а не чувством, это была бы именно такая голова.
– Джимми, – Алан Уолл разглядел голову, – это твоя лучшая работа.
Резчик Джимми издал радостный звук.
– Это большая честь, – сказала женщина. – Джимми, знаешь ли, не раздает такие головы каждому годжо, который вдруг свалится к нам в табор.
– Спасибо, я буду ее хранить, – сказал я Джимми.
Джимми спрятался за копной волос.
– Это он, да, Джимми? – Клем Остлер имел в виду меня. – Когда он свалился сверху? Он так выглядел, когда упал?
Но Джимми ушел за фургон.
Я посмотрел на точильщика:
– Можно я пойду?
Точильщик показал мне пустые ладони:
– Ты же не арестованный.
– Но скажи им, – Алан Уолл показал в сторону деревни, – мы тут не все воры, и не все, что о нас говорят, – правда.
– Он может говорить хоть до посинения, но они ему не поверят, – сказала дочь. – Потому что не хотят верить.
Все цыгане смотрели на меня, словно Джейсон Тейлор был послом из страны кирпичных домов, заборов из проволочной сетки и агентов по торговле недвижимостью.
– Они вас боятся. Вы правы, они вас не понимают. Если бы только они могли… или… Для начала они могли бы просто посидеть тут. Согреться у вашего огня. И послушать вас. Это было бы уже неплохо для начала.
Костер плевался жирными искрами в сосны, которые выстроились вдоль края карьера, и в луну.
– Знаешь, что такое огонь? – Точильщик кашляет, как умирающий. – Огонь – это солнце, которое раскручивается из глубины дерева.
Гусиная ярмарка
Дин что-то кричал мне, но его слова глушила классная песня «Olive’s Salami» Элвиса Костелло и The Attractions, так что я заорал в ответ:
– Ничего не слышу!
– Чего ты говоришь? Я ни слова не разберу! – заорал в ответ Дин, но контролер похлопал его по плечу, напоминая, что надо заплатить десять пенсов.
И тут я увидел матовый прямоугольник на исцарапанном полу прямо возле моего электромобиля.
Это оказался бумажник.
Я бы отдал его контролеру, но бумажник распахнулся, и я увидел фото Росса Уилкокса и Дон Мэдден. Они стояли в позе Джона Траволты и Оливии Ньютрон-Бомб на афише «Бриолина». (Хотя вместо солнечной Америки фоном служил туманный сад на задворках Веллингтон-Гарденс.)
Бумажник Росса Уилкокса был битком набит банкнотами. Никак не меньше пятидесяти фунтов. Это серьезно. Столько денег я сроду в руках не держал. Я зажал бумажник между колен и огляделся – не видел ли кто. Дин уже орал Флойду Чейсли то, что раньше хотел сказать мне. Никто из стоящих в очереди не обращал на меня никакого внимания.
