Должно быть, я смотрела очень недоверчиво, потому что мадам дю Плесси поспешила добавить:
— Я хочу сказать, так могли бы развиваться события, а поскольку эту возможность нельзя исключить с полной уверенностью, то определенные круги предпочли убрать с дороги этого нежеланного отпрыска Бурбонов, а именно твоего маленького Жака.
Это было убедительно, и я ничего не смогла на это возразить.
Глава сто вторая
Как ни странно это звучит, но наш образ жизни не изменился ни в чем. Утром вставали поздно, отлично питались, принимали гостей, мило болтали, читали газеты и памфлеты, встряхивали весело или с отвращением хорошо причесанной головой, произносили умные речи, выдвигали предположения, говорили о бегстве и одевались по моде. Самая большая путаница вкусов в дамской моде, слава богу, миновала. Но осталось одно: тесный корсаж.
— Только осиная талия считается женственной, — говорила мадам Франсина и страдала.
Корсаж состоял из чрезвычайно плотного полотна, укрепленного палочками из китового уса. Сзади у этой штуки были петли, а спереди планшет, толстая железная пластинка, которая безжалостно сжимала живот. Жертве приходилось держаться за что-нибудь, когда ее шнуровали, за столбик кровати или за ручку окна. Камеристка вставала за спиной дамы, брала шнурки в обе руки, потом она упиралась бедняжке коленом в крестец и тянула до тех пор, пока дальше было уже просто некуда, затем она завязывала шнуры.
Таким образом, у моей госпожи талия становилась сорок восемь сантиметров. В ее сорок три года это было удивительно. У мадам Франсины были также узкие бедра и все еще по-юношески упругие небольшие груди.
— Это из-за того, что у меня нет детей, — говорила она. — Но лучше бы у меня была пара маленьких крикунов, ради этого я смирилась бы с несколькими подушечками жира.
Большинство дам, даже несмотря на корсет, выглядели весьма пухлыми: лишние жировые отложения выпирали сверху и снизу корсажа, а талия оставалась все равно слишком широкой.
— Вашу осиную талию, мадам, и сейчас еще каждый мужчина может обхватить двумя ладонями, — похвалила я фигуру моей госпожи.
— Не смущай меня, дитя мое, — засмеялась графиня и слегка покраснела. Из-за этой шнуровки я чувствую себя как перевязанный пакет, я не могу даже наклониться. Чтобы раздеться и одеться, нужна помощь, а поднять что-нибудь с пола вообще невозможно, — жаловалась она.
— На это у мадам есть камеристка, — строго поучала я ее, — никто и не ждет от дамы, что она будет наклоняться, чтобы завязать себе ленточки на туфельках или поднять носовой платок. Для этого существуют кавалеры, — шутила я. — И быстро бегать вам тоже не нужно.
— Все это замечательно, но ты забываешь, что становится дурно, особенно когда поднимаюсь по лестнице, в любой момент я могу упасть в обморок, и тебе нужно постоянно носить с собой дурацкие флакончики с нюхательной солью. А это вредно для здоровья, — сердито прибавила графиня.
Про себя я считала, что она права. Я была ужасно рада, что никакой этикет не требует от меня этой ежедневной пытки. В ранней юности я еще считала, что должна подражать благородным дамам, и просила демуазель Элену шнуровать меня, пока не перехватывало дыхание. Но свобода движения — это то, что я ценила превыше всего, и поэтому я вскоре отказалась от корсажа.
— Когда провозгласили права человека, забыли освободить женщин от этой муки, — смеялась я.
— Ты совершенно права, Жюльенна, — соглашалась мадам Франсина.
В конце июля 1792 года герцог Брауншвейгский как Верховный главнокомандующий союзных армий Австрии и Пруссии подписал чрезвычайно четко сформулированный манифест.
В нем были ясно определены военные цели союзников:
— Военное предприятие имеет целью покончить со свирепствующей во Франции анархией. Монархию и церковь следует защищать, а также освободить Его величество короля Людовика Шестнадцатого и снова передать ему все его права. Если на дворец Тюильри нападут или даже штурмуют его, или если хоть чем-то оскорбят их величества, в Париже будут введены законы военного времени.
— Ввиду того, какие оскорбления и ограничения своей личной свободы уже претерпели король и его супруга, это звучит довольно абсурдно, — заметили придворные дамы мадам Кампан и мадам дю Плесси.
Вражеские войска выступили в поход и теперь стояли южнее Лилля. Так как Национальное собрание послало все войска на фронт, в Париже остались только швейцарские гвардейцы. Они разбили свой лагерь во дворе дворца Тюильри.
Правительство поспешило поставить под ружье пятьдесят тысяч добровольцев. Приток был огромный. Из Марселя прибыла группа из шестисот санкюлотов. Они принесли с собой новую песню из своего родного города и назвали ее Марсельеза. Вскоре этот жестокий и зажигательный гимн сменила a Ira:
К оружию, граждане, смыкайте ряды.
Вперед маршируем мы.
Пусть нечистая кровь пропитает борозды наших пашен.
В Париже уже шага нельзя было ступить, не услышав эту песню. Все граждане схватились за оружие, напялили красные шапки революционеров и прицепили себе трехцветные кокарды.
Жюльен вернулся тайным служебным ходом в Тюильри.
— Манифест герцога Брауншвейгского не испугал ни одного революционера. Наоборот, все возмущены незаконным притязанием на угрозу санкциями свободолюбивым гражданам. Какое дело этим дуракам до интересов французов? Им приготовили бы дружеский прием. Ха, ха, поджав хвосты и повесив головы, убрались бы они, эти немногие, которых оставили бы в живых, чтобы они у себя дома могли рассказать, как французы справляются со всяким сбродом.
— С обеих сторон теперь процветает хвастовство, брякают саблями, — заключил папаша Сигонье, — очевидно, каждому отчаянно необходимо поднять свой дух.
3 августа 1792 года округа Парижа единогласно объявили о свержении короля.
Законодательному собранию отвели срок в восемь дней, в течение которого оно должно было вынудить Людовика отречься.
— В противном случае грозит серьезное восстание граждан.
Королева была близка к отчаянию, и моя госпожа никак не могла ее успокоить.
Через шесть дней, 9 августа, Законодательное собрание отказалось объявить о свержении короля и избрать Национальный конвент.
[70]
Это послужило сигналом для якобинцев и других радикалов, чтобы взять закон в собственные руки.
