Мы увидели, как Людовик XVI в длинной коричневой накидке и в черной треуголке, которую украшала кокарда, сошел с повозки и улыбнулся. Его ждали мистер Генри Эджворт, ирландский священник, который никогда не приносил присяги и был духовником мадам Елизаветы до того, как его выслали из страны. Когда этот честный священник узнал о приговоре Людовику, он вернулся во Францию, хотя сильно рисковал.
Тюремные надзиратели проявили человечность и позволили, чтобы гражданина Людовика Капета этот священник «провожал» в мир иной. Король обернулся к жандармам и попросил их:
— Месье, рекомендую вам этого доброго человека. Пожалуйста, позаботьтесь о том, чтобы после моей смерти ему не сделали ничего дурного.
Эшафот, воздвигнутый уже прошлой ночью, был окружен кольцом из пушек; за этой стеной поставили несколько тысяч национальных гвардейцев, и надо всем лежала тишина, неимоверно напряженная тишина.
Три, преисполненные усердия национальных гвардейца подошли к Людовику XVI, чтобы снять с него плащ, но властным жестом он прогнал их и сам сбросил коричневую накидку. Он тщательно сложил ее и уложил на чурбан; потом король снял белый шарф и бросил его на накидку, затем расстегнул воротник, чтобы обнажить шею.
Снова гвардеец хотел взять монарха за руки, но тот протянул ему только свою треуголку и спросил громовым голосом:
— Что вы хотите?
— Связать вам руки.
— Связать руки? — возмутился король. — Нет, этого я не допущу. Делайте, что вам приказано, но связать себя я не дам.
Вместе с ирландским священником Людовик взошел по деревянным ступеням, ведущим к платформе, на которой возвышалась гильотина. Рядом с ней ждал исполнитель приговора.
— Это месье Шарль-Генрих Сансон, верховный палач Парижа, — пробормотала мадам Кампан. О да, этого человека мы знали. Уже несколько лет он вершил свое кровавое ремесло.
Потом послышалась глухая барабанная дробь, потом протрубили в трубы. Король колебался всего мгновение. Поднявшись на верхнюю ступеньку, он поблагодарил мистера Эджворта. И твердым шагом взошел на платформу.
Месье Сансон приблизился к Людовику с ножом парикмахера, чтобы срезать волосы на затылке. Король отказался:
— Это не нужно.
Но палач не обратил внимания на его возражение, быстро схватился за волосы монарха и отрезал их. И не успел король опомниться, как опытный палач связал ему руки за спиной.
Барабанщики, которые в это время замолчали, снова начали глухо и угрожающе бить в барабаны, когда Людовик крикнул им:
— Прекратить.
Барабанщики остановились, и в воцарившейся тишине можно было отчетливо услышать последние слова короля Франции:
— Я умираю, но не признаю себя в тех преступлениях, в которых меня обвинили. Я прощаю вам свою смерть и прошу, чтобы кровь, которая сейчас прольется, никогда не запятнала Францию.
Чтобы помешать королю говорить, несколько стражников по знаку палача схватили его и поспешно подсунули под нож гильотины, который, быстро освобожденный месье Сансоном, как молния скользнул вниз.
Все на площади услышали крик, а потом наступила жуткая тишина.
Людовик XVI был казнен.
Часовой, парнишка лет восемнадцати, сразу опустил руку в корзину и вытащил отрубленную голову короля. Он поднял ее за волосы надо лбом, чтобы все зрители могли видеть. Он бегал по четырехугольнику платформы, корча при этом глупые рожи.
Напряжение и торжественная тишина длились, наверное, уже слишком долго, и вдруг разразилось ликование. Рядом со мной стоял жирдяй с мышиной мордочкой, который начал орать «Да здравствует нация!», а стоявшие рядом подхватили крик. Так над просторной площадью Революции гремело «Да здравствует нация!». Люди вокруг нас бросали в воздух свои шляпы или якобинские колпаки и с воодушевлением затянули Марсельезу.
Когда отзвучали последние такты революционной песни, все помчались наперегонки к эшафоту. Кавалерию и Национальную гвардию уже давно оттеснили. Толпа спешила поймать кровь, которая текла из обезглавленного туловища.
— Эта кровь чудотворная! — крикнула женщина с просветленным взглядом и оттолкнула меня. Люди танцевали, как одержимые, вокруг места казни.
Теперь месье Сансен занялся своими делами. Он уже начал по старому доброму обычаю палачей продавать одежду своей жертвы тому, кто больше даст.
— Как когда-то на Голгофе, — пробормотала мадам Турнель.
Треуголка короля, похоже, принесла палачу больше всего барышей. Ленточка от волос да локоны казненного продавались также хорошо. Коричневую накидку Сансон разрезал на мелкие кусочки и раздал людям.
К ирландскому священнику, к счастью, никто не приставал.
Он прошел мимо меня, губы у него тихо шевелились; он молился, наверное, за душу короля. Мы подождали, пока жандармы положили труп Людовика и его голову в большую корзину из ивовых прутьев, подняли ее на стоявшую наготове повозку и уехали.
Как рассказывал позже его верный слуга месье Клери, в свои последние часы перед казнью король был очень спокоен и собран:
— Он отказался прощаться со своей семьей. Он хотел избавить ее от этой боли. — Верный слуга боролся со слезами. — Потом его величество отдал мне свое обручальное кольцо и попросил передать его королеве как его последний прощальный поцелуй.
Мадам дю Плесси держала руку Клери, когда тот, всхлипывая, добавил:
— В заключение его величество приказал мне еще сказать всем последнее «прости».
Тут выдержка покинула всех нас, и мы дали волю слезам.
На следующий день в «Друге народа» писали:
«Покойника отвезли на кладбище Святой Мадлен, где уже до исполнения приговора вырыли глубокую яму, чтобы в ней исчез „Людовик Укороченный“».
«Это прозвище, как и «Людовик Безголовый», пользуется большой популярностью в революционных кругах», — писал английский посол своему королю.
Голову и тело гражданина Людовика Капета положили в простой сосновый гроб, в каких хоронят умерших в приюте для бедных. Его погребли без всякой похоронной церемонии и без молитвы. Могильщики бросили негашеную известь на гроб, чтобы останки короля разложились быстрее.
Газеты писали — и это нужно было принимать буквально — «Людовика Капета стерли с лица земли». Могилу в заключение закопали и сравняли с землей. До сих пор ни доска, ни крест, ни надгробный камень не напоминают о Людовике XVI.
Глава сто девятая
Грустные и подавленные, мы вернулись в Тампль. Мария-Антуанетта с каждым днем становилась все худее. Ее платья мне приходилось несколько раз ушивать. Стражи наконец заволновались, как бы заключенная не умерла раньше времени. Поэтому они по собственному почину велели подавать ей в обед бульон из говядины.
