— Что там такое, черт возьми? — сердито спросил мужской голос позади нас. — Пирожки совсем остынут, и маркиз де Лабордер, э, заключенный номер сто тридцать семь мне голову оторвет.
Тут послышались другие недовольные голоса, и наконец часовые пропустили нас, причем один из них еще бросил любопытный взгляд на большую корзину, которая висела у меня на левой руке.
Я быстро сдвинула накинутый сверху платок, достала бутылку вина и поставила ее на стол перед часовым.
— Для вас, граждане, — сладко улыбнулась я и схватила за руку свою госпожу. Бодро сказав «Идем, Тереза», я быстро потащила ее прочь.
— Вина жалко, — сердито пробормотала я, — но, думаю, королеве, которая совсем не пьет, осталось достаточно, чтобы раздать всем стражникам, которые ее охраняют.
Мадам Франсина успокоила меня:
— Ты правильно сделала, моя дорогая. Сейчас он выпьет по стаканчику со своим товарищем и, будем надеяться, в следующий раз оставит нас в покое.
В общем, стражники были очень снисходительны к тем, кого ждала виселица или эшафот. Они позволяли преступникам принимать друзей и родственников сколько хочется.
— Бедным свиньям все равно скоро кран перекроют, — сочувственно говорили они. Но на самом деле причиной было то, что страже много чего перепадало. Поспрашивав, мы наконец нашли камеру королевы, и Розали Ламорлье впустила нас.
Марии-Антуанетте не разрешили ни шитье, ни вышивание, и теперь она не знала, чем занять руки. Камера была просто отвратительная, а крошечное окошко под самым потолком не позволяло выглянуть во двор тюрьмы. На свежий воздух ее не выводили из соображений безопасности. Разговаривать она могла только с Розали и стражниками; да и с ними только при необходимости.
— Им внушили, чтобы они не позволяли мне вовлекать их в разговор, — рассказывала она усталым голосом. Она производила впечатление дряхлой женщины.
Оба стражника присутствовали и во время нашего визита. Проявив дружелюбие, они сложили свои раскладушки, иначе мы вообще не поместились бы в тесной комнате. Мария-Антуанетта не спеша распаковала корзину, в которой лежали только продукты.
Было видно, что при этом мыслями она находилась далеко. Она выставила на маленький стол три бутылки вина, бутылку водки, выложила большой кусок копченой ветчины, головку сыра, масло, пирог, длинную колбасу и ароматный хлеб, а также несколько яблок и груш. Она тут же выделила своим стражам их долю лакомств. Розали тоже перепало. Только сложенное полотенце и четыре носовых платка, в которые были завернуты хлеб и фрукты, она оставила себе.
Во всяком случае, это побудило мужчин под каким-то предлогом покинуть комнату и оставить нас одних.
— Время от времени месье Ришар приводит какого-нибудь любопытного к двери моей камеры, который может недолго поглазеть на меня, — рассказывала нам Мария-Антуанетта.
— И тот, должно быть, неплохо платит за это, — сухо ответила моя госпожа.
Мария-Антуанетта изменилась до такой степени, что, казалось, почти невозможно, чтобы некогда это была та самая женщина, которую придворные, министры, дипломаты и иностранные послы считали венцом женской красоты.
— Но я не хочу жаловаться, — улыбнулась бывшая богиня французского двора, — мне позволили читать книги.
При этом она указала на два экземпляра, лежавшие на не очень чистой подушке.
Это были «История знаменитых, кораблекрушений» и «Путешествие в Венецию».
— В этой, — королева взяла в руки последнюю книгу, — встречаются имена людей, которых я ребенком знала как гостей моих родителей в Старом венском Хофбурге.
Собственно, совершенно естественно, что воспоминания этой униженной женщины обращались в прошлое, ведь ее настоящее было ужасно, а будущее не менее страшно, подумала я, и мне пришлось овладеть с собой, чтобы не расплакаться.
Когда через час время визита истекло, Мария-Антуанетта очень сердечно поблагодарила нас и передала приветы своей невестке мадам Елизавете и детям, если мы будем в Тампле.
Мы с мадам Франсиной поспешили покинуть тюрьму. Еще несколько дней после этого мы пребывали в удрученном состоянии.
Глава сто четырнадцатая
На протяжении лета 1793 года почти все европейские страны объявили войну Франции.
— Они возмущены жестоким убийством Людовика Шестнадцатого, — сказала моя госпожа. — Герцог Кобургский теперь отвоевал назад австрийские Нидерланды, это придало союзникам дополнительный стимул.
В Тампле Марии-Антуанетте было сравнительно легко следить за ходом войны; в Консьержери она только по случайно уловленным обрывкам разговоров узнавала о происходящем. Но она могла догадываться, что революционные войска теперь в меньшинстве против союзников.
Одно событие этого лета 1793 года взволновало всех: на Жан-Поля Марата совершили покушение. Все революционные газеты буквально захлебывались от отвращения к «трусливому, коварному нападению», которому подвергся один из самых дурных подстрекателей народа того времени. «Друг народа» посвятил злодейски убитому экстренный выпуск, один экземпляр которого я храню и до сих пор, чтобы ближе познакомить читателей с личностью убитого.
«Из-за кожной болезни он проводил большую часть времени в ванне. Там его и заколола в воскресенье, 13 июля 1793 года, молодая женщина по имени Шарлотта Корде. Около полуночи демуазель доставили в тюрьму аббатства, где она должна была ждать суда».
Полное имя молодой убийцы было Мари-Анна-Шарлотта Корде д'Арман, родилась она 27 августа 1768 года в Кане в Нормандии в семье дворянина. Она была очень образованной и интересующейся политикой правнучкой известного французского драматурга Корнеля. Когда депутаты-жирондисты бежали в Кан от якобинцев, чтобы здесь организовать сопротивление Марату, юная дама считала, будто этот человек символизирует закат Франции. Насколько я знаю, так до конца и не выяснили, действовала ли Шарлотта Корде по приказу жирондистов.
Процесс против нее был чрезвычайно коротким; в ее виновности сомнений не было. 17 июля, уже через четыре дня после кровавого злодеяния, она взошла на гильотину.
Огромная толпа была свидетелем ее казни. И я тоже находилась там, поскольку молодая женщина произвела на меня глубочайшее впечатление. Как просто можно было стать убийцей, если обстоятельства принуждали к этому, я сама знала очень хорошо. Случай в коридоре Версальского дворца я так и не смогла забыть.
Чувство собственного достоинства преступницы произвело впечатление даже на простой народ, который освистал палача, когда тот бил по щекам отрубленную голову своей жертвы.
Глава сто пятнадцатая
Вдова Капет с растущей уверенностью надеялась, что революционеры не станут судить ее и выносить приговор.
— Это было бы крайне неумно, потому что освободители жестоко отомстят за меня.
