Английский флот уже вошел в Тулон, и местное население сердечно приветствовало его. И в беспокойной Вандее союзников принимали с радостью.
— По всей Франции между тем уже взбунтовались крестьянские армии, которые по горло сыты всем, что называется «революцией», — утверждал папаша Сигонье. — Они очень разочарованы обещаниями и скудными результатами. Они ожидали большего.
Старик, кажется, был прав, так как Бабетта писала мне в начале лета 1793 года:
«Эмиль сказал, покажись еще хоть один революционер на его подворье, он прогонит его вилами, после того как сначала немножко помолотит ему шкуру цепом».
Моя семья и многие другие из деревни Планси не слишком оплакивали удачное покушение на издателя «Друга народа».
«Комитет общественного спасения» попал в переплет. Он сознавал ценность экс-королевы для успеха революции, поэтому они тайно устанавливали связи с Пруссией и Австрией, чтобы поторговаться за будущую судьбу Марии-Антуанетты.
— Собираются обменять ценную заключенную на всех революционеров, если дело дойдет до осады Парижа, — говорил Филипп де Токвиль. У маркиза были довольно надежные источники. Похоже, как и у папаши Сигонье. Но народ требовал ее казни. По столице снова ходили памфлеты с выдуманными преступлениями королевы.
Все радикалы энергично требовали суда над Марией-Антуанеттой и смертного приговора. Несколько разумных людей предостерегали:
— Подумайте о мести союзников.
Но они получали ответ:
— Именно потому, что враг скоро войдет в Париж, мы должны поспешить с процессом, иначе рискуем, что она ускользнет от справедливости.
В этой трудной ситуации судьи трибунала решили отравить вдову Капет в ее камере. Так не нужно будет судить ее — пунктов обвинения было очень мало, как уже стало известно. Не нашлось доказательств ее измены, а когда кого-нибудь приговаривали к смерти за расточительность?
— По указанию Марии-Антуанетты ни один человек еще не пострадал, — уверенно сказал маркиз де Сен-Мезон, — а ее будто бы порочного образа жизни недостаточно для смерти на гильотине.
Мадам Кампан считала:
— Если бы за меру взяли мораль, то это повлекло бы за собой казнь каждого десятого француза, причем из всех слоев населения.
Мысль об отравлении вскоре пришлось отбросить, ведь в том случае нужно думать, как поступить с преступником и его сообщниками. Преступление в отношении такой значительной личности современной истории нужно было планировать очень осмотрительно. Но времени для этого оставалось слишком мало. Убийство Марии-Антуанетты привлекло бы за границей нежелательное внимание, поэтому решили создать видимость демократического судебного процесса. Но вдове Капет требовалось предъявить хотя бы одно-единственное доказательство ее измены стране. Без этого нельзя было начинать процесс против нее.
— Перед всем миром мы оказались бы подлыми убийцами, — говорили более разумные, — если бы приговорили ее к смерти на основании этих скудных доказательств.
И это удалось услышать маркизу де Токвилю. Тогда у моей госпожи и у нас, ее слуг, появилась надежда, что Марию-Антуанетту отпустят.
Группе заговорщиков между тем удалось благодаря подкупу надзирателей разработать план побега, обещающий успех. Осуществить его хотели в ночь на 2 сентября 1793 года. Один часовой должен был перевезти королеву как бы по приказу Комитета общественного спасения из Консьержери в Тампль. Едва заключенная вышла бы из своего застенка на улицу, ее бы «похитили» и поспешно вывезли из страны в Бельгию. Все выглядело почти гениально просто, поэтому можно было рассчитывать на успех.
В назначенную ночь королева со своими сопровождающими уже стояла у главных ворот Консьержери, когда в последний момент все провалилось. Виной тому стала «совесть» одного обманщика, который, получив взятку, поднял тревогу. Предатель выдал имена всех участников заговора; тех арестовали и вскоре повесили. Снова рухнула надежда.
— Теперь Антуанетту перевели из ее прежней камеры в темницу, из которой бежать совершенно невозможно, — сообщила мне мадам Розали Ламорье. — Помещение имело три крошечных окна. Да и те были забаррикадированы так, что даже дневной свет не мог проникнуть. Один жандарм сидел в коридоре перед камерой, другой стоял на посту во дворе под окошками. А еще один парень сидел прямо посреди ее каморки.
Самая радикальная группа в Конвенте были эбертисты, названные так по имени исполненного болезненной ненависти к Марии-Антуанетте журналиста Жан-Жака Рене Эбера
[76] по прозвищу Папаша Дюшен. Этот опасный фанатик обладал огромным влиянием. В своей сенсационной газетенке «Папаша Дюшен» он требовал: «Нужно сделать кашу из этой австрийской тигрицы».
Тоннами приходили письма из Парижа и разных провинций в правительство и революционный трибунал, в которых спрашивали, почему «эта бесстыжая тиранка все еще не предстала перед судом» и как это возможно, что «эта порочная и расточительная личность может вести приятную жизнь за государственный счет».
Наконец сами депутаты потребовали от трибунала официально выдвинуть против этой «невыносимой вдовы Капет» обвинение.
Мадам дю Плесси гневно скомкала газету:
— О каких вообще преступлениях говорят эти идиоты? Такое впечатление, будто они имеют в виду какое-то исчадие ада. Что такого сделала Мария-Антуанетта? Разве преступление быть дочерью императрицы, супругой короля и матерью наследника престола? Мне кажется, мы живем не во Франции, а в сумасшедшем доме, стражи которого душевнобольные.
Само собой разумеется, больше никому не разрешили посещать королеву.
— Французская революционная армия нанесла герцогу Кобургскому серьезное поражение при Гондсхооте, — слышала я, как месье де Токвиль говорил моей госпоже.
— О господи! — воскликнула та. — Что это значит для Марии-Антуанетты?
— К сожалению, ничего хорошего, моя дорогая. Комитет общественного спасения считает, что королева больше не нужна им в качестве залога. Он дал свое согласие, чтобы заключенная номер двести восемьдесят предстала перед судом.
