Человек был в полном отчаянии, и я попытался объяснить ему, что основанием для такого поста является этикет, а не внутренняя необходимость; что жадные министры выдумали все эти бессмыслицы, чтобы обеспечить себе удобные источники доходов. Я заверил доброго человека, что он может спать спокойно, потому что и без его вмешательства все будет сделано, и не важно, будет его голос звучать громко или тихо. Мужчина был счастлив и тысячу раз поблагодарил меня.
— Смешных постов и ненужных должностей при дворе предостаточно, — добавила мадам Софи де Монье. — Вспомните только о деятельности одной дамы, единственная задача которой — нести за королевой молитвенник, когда она идет в церковь, будто у королевы самой на это нет сил.
И моя госпожа, мадам Франсина, тоже могла добавить кое-что об этом безобразии:
— Вы не поверите, какие интриги плелись вокруг должности «носительница королевского платка». За честь нести за королевой на бархатной подушке сложенный определенным образом кружевной платочек теперешняя обладательница этой должности заплатила приличную сумму.
Тут граф де Мирабо не смог удержаться и вмешался в дискуссию:
— Что касается меня, то я выскажусь открыто: война привилегированным и привилегиям. Это мой девиз. Привилегии на пользу только королям, но в народе они вызывают лишь отвращение. Но тем не менее несмотря на все недостатки, революция отбросила бы нас во времена варварства.
Граф часто устраивал приемы, которые пользовались популярностью. У него можно было встретить самых интеллигентных и образованных женщин и мужчин. Тот, кого он считал достойным приглашения в свой дом, мог провести несколько очень возвышающих душу часов, наполненных остроумными шутками, за изысканными яствами, великолепными винами и глубокомысленными разговорами, приправленными интеллектом и иронией.
Десять лет спустя, в мае 1789 года, он будто бы сказал:
— Вы хотели бы, чтобы я предсказал будущее? Прогноз невозможен. Будь правительство хоть немного умнее, король бился бы на стороне народа, а не против него. Их нерешительность может привести нас к гражданской войне.
То, что перемены не за горами, мог заметить всякий, кто способен хоть немного здраво мыслить. И в кругу моих знакомых происходили вещи, которые еще несколько лет назад казались бы совершенно немыслимыми. Бесправный подавленный народ больше не позволял плохо обращаться с собой и все чаще отстаивал свои права в суде.
Председатель счетной палаты месье Тамбонне ощутил это на собственной шкуре. Однажды зимним вечером к нему пришел гость в сопровождении трех пажей, которые несли факелы и испачкали переднюю сажей. Провожая своего гостя к выходу, месье Тамбонне заметил следы сажи на стенах.
Кипя от гнева, он позвал своего домоправителя:
— Ла Фонтен, почему вы не выпороли этих парней?
Мажордом ответил:
— Месье, как вы себе это представляете? Сегодня людей уже не бьют. Они тут едва не замерзли до смерти. Если бы вы позволили им сжечь пучок хворосту в камине в прихожей, пока они ждали своего господина, они, конечно, потушили бы факелы и ничего не испортили бы.
Побагровев, председатель счетной палаты накинулся на своего управляющего:
— Что вы себе позволяете, бесстыжий? Вы что же, меня обвиняете в этом свинстве? Я вас сейчас выпорю.
И он на самом деле вознамерился ударить ла Фонтена. Но домоправитель, мужчина крепкий и смелый, схватил председателя за горло и спокойно пригрозил ему:
— Месье, если вы поднимете на меня руку, я вас задушу. Когда я поступал к вам на службу, вы мне обещали никогда меня не трогать.
Месье Тамбонне испугался и отступил. Но, оказавшись в безопасности, он закричал остальным слугам:
— Закройте все ворота и позовите жандарма.
Ла Фонтен ушел в свою комнату и закрыл дверь на засов. Когда пришел начальник жандармерии, управляющий через закрытую дверь объяснил ему обстоятельства дела.
Как же был ошеломлен председатель, когда представитель власти встал на сторону его работника, который вскоре после этого покинул дом. На следующий день ла Фонтен послал своему бывшему господину повестку в суд, потому что тот не выплачивал ему жалованье, которое ему еще полагалось. И месье Тамбонне обязали выплатить все.
В конце 1788 года королева писала своему брату императору Иосифу Австрийскому:
«До настоящего времени этот год был очень плохим. Дай бог, чтобы наступающий был лучше».
И в самом деле, год начался отвратительно. Делегаты парижского парламента выступили против, как они считали, противозаконного акта Людовика XVI, начиная с ноября прошлого года, а именно против утверждения эдиктов
[43] без их согласия. Следующим спором стало право монарха арестовывать любого жителя Франции без судебного разбирательства и заключать его в тюрьму. В их глазах это было актом произвола, но король видел это по-другому. Парламентарии утверждали, будто только они наделены полномочиями издавать законы, а новые налоги не разрешается взимать без одобрения Генеральных штатов.
[44]
Король был крайне недоволен. Вдруг заговорили в таких резких тонах. Где же покорность подданных?
— Я не допущу, чтобы мои суверенные права как государя урезались какими-то сомнительными представителями от народа. Я приостановлю действие парижского парламента, а двух самых злостных подстрекателей посажу в Бастилию. Тогда посмотрим, кто в этой стране главный, — сказал Людовик, и королева согласилась с ним.
Именно этого ожидала она от своего всегда такого нерешительного супруга: способность настоять на своем.
— То, что король на сей раз пообещал своей жене, вызвало настоящий ураган протестов, пронесется над всей Францией, — предрекала мадам дю Плесси. Так и случилось.
Все представители парламента немедленно наложили вето на королевский указ; во многих городах начались волнения, а в едких памфлетах короля изображали как злобного тирана. В Тулузе, Дижоне и Рьене бунтовщики закрыли все городские учреждения и ведомства. Коммунальная жизнь была парализована. В Гренобле возмущенные жители даже напали на королевские войска. Они осмелели до того, что стали требовать созыва Генеральных штатов.
