3 июня 1789 года в первые часы дня долгие страдания наследника престола закончились. Из тела дофина извлекли внутренние органы для изучения, потом снова положили их на место, за исключением сердца. Его сын герцога Орлеанского отвезет в Валь-де-Грас, где оно должно было храниться.
Тело мальчика положили в гроб, обитый синим бархатом. Его выставили во дворце Медон на обозрение, прежде чем перевезти в Сен-Дени, к месту его последнего упокоения.
Монахи молились день и ночь за душу ребенка.
— Зачем столько молитв? — спросила я свою госпожу. — Бедный ребенок за свою короткую жизнь не успел столько нагрешить, чтобы ему понадобилось такое заступничество в мире ином. — Мадам дю Плесси молчала.
— Я думаю, милостивый Господь часть молитв зачтет родителям и укрепит этим их души, — считала демуазель Элен, которая в последнее время стала набожной.
Глава пятьдесят пятая
В день смерти дофина месье Сильвен Байи,
[53] избранный представителем третьего сословия, пришел в Версаль, чтобы поговорить с королем.
— Месье Байи настаивает на немедленной аудиенции у вашего величества; проблемы Генеральных штатов, похоже, не оставляют ему другого выбора, — сообщил первый камердинер короля.
— Дофин многие годы был слаб, и его смерть не явилась для его родителей неожиданностью. По-христиански мыслящий человек должен смириться с уходом ребенка, — защищался Сильвен Байи перед придворными, укорявшими его за недостаток деликатности.
Монарху он коротко объяснил:
— Представители всех сословий уже при первой задаче, с которой столкнулись, стали спорить.
От этого ничего хорошего в будущем ждать не приходилось.
Жак Неккер полагал, что каждое из трех сословий будет заседать отдельно, чтобы добиться единогласного решения собственных членов. Дворянство было согласно с этим, но духовенство настаивало на дебатах, чтобы была возможность обсудить условия. С этим еще можно было бы жить, но третье сословие отказывалось собираться отдельной коллегией. Многие его представители были юристами, и они полагали, если пойдут на это, то тем самым создадут прецедент для будущих голосований, а это представлялось крайне нежелательным.
— Формальные юридические уловки, — критиковала мадам дю Плесси. — Это выше моего понимания, но для господ, похоже, тоже. Так как, если бы дело было совершенно ясным, то все сошлись в едином мнении.
Как мы узнали из газет, буржуазия беспокоилась, как бы при голосовании группами всех трех сословий голоса не распределились два к одному не в их пользу, а поэтому ее представители настаивали на так называемом «поголовном» голосовании. При этом каждый депутат получал один голос, и все тысяча двести представителей сословий голосовали вместе, но голос учитывался.
Мне этот принцип сразу понравился. Если соответствующий подсчет голосов и будет длительным, более полезным для третьего сословия мне казалось все-таки поголовное голосование, а не блоками, потому что второе и первое сословия вряд ли улучшили условия жизни народа.
Месье Байи обратился с просьбой к Людовику XVI, чтобы тот взял на себя ведение дискуссии.
— Месье Неккер болен и совершенно для этого не подходит, как уже доказала его вступительная речь. Депутаты утратили всякое доверие к этому господину, — без обиняков заявил Сильвен Байи. — Я не понимаю, почему население Парижа все еще чествует его как героя. Но таков уж глупый народ, — с горечью добавил он.
— На самом деле приходится только удивляться тупости народа в Париже, — критиковала мадам Франсина, — который не хочет отступаться от своего безумного почитания Неккера. Этот хитрый банкир слишком хорошо сумел выставить себя в нужном свете.
Но все обстояло еще хуже. Этот человек не побоялся опубликовать фальшивые цифры и подделать статистику. Всех, кто усомнился в их правдивости, он заклеймил как бесхарактерных предателей родины.
— Никто больше не отваживается следить за ним, не говоря уже о том, чтобы дать ему по рукам, когда он слишком зарвется, — говорили его враги.
То, что мадам Неккер стала официальной благодетельницей в Париже, упрощало для него дело. Уже в 1778 году она основала современную больницу, в которой каждый больной мог претендовать на отдельную койку и получал ее.
Больницы Парижа были в ужасном состоянии. Я сама это наблюдала, потому что графиня дю Плесси каждую неделю как ангел милосердия посещала отель Дью и брала меня с собой. На тысячу четыреста коек приходилось до четырех тысяч больных. Больницы были рассадником болезней, там все и кишело от насекомых.
Больные, которых почти никогда не мыли, и чьи гноящиеся или воспаленные раны никто не очищал и не менял на них повязки, выглядели отвратительно. Пациенты с самыми разными болезнями или повреждениями, в самых разных стадиях заболевания, от легкораненых до умирающих, ютились по шесть-семь человек в кровати. Было нормально, когда утром в одной кровати оказывалось несколько покойников рядом с выздоравливающими.
Третье сословие теперь себя переименовало и называлось «Простые».
Между ними не было согласия. Появлялось все больше тех, кому казалось, что дворянам совсем не до решения проблем. «Друг народа» раздувал слухи, в которых говорилось, будто есть планы участвовать в Генеральных штатах, чтобы еще больше укрепить свои привилегии.
Один честный ремесленник из Пуату, член «Простых», поведал папаше Сигонье следующее:
— Я поговорил с одним представителем второго сословия о представлениях третьих, и тот господин сказал мне совершенно откровенно: «Поверьте мне, мы не допустим, чтобы от принадлежащего нам что-нибудь отгрызли. Мы не собираемся отдавать свою власть, влияние и привилегии. Напротив, мы готовы зубами и когтями защищать наше право, существующее с древнейших времен, а глупая демократическая болтовня нас нисколько не трогает. Король, может быть, и слаб, но не мы».
И тут мне стало ясно, какой длинный и тернистый путь нам предстоит.
Среди населения опять начались волнения, потому что цена на хлеб снова поднялась. Вместо того чтобы немедленно вмешаться, король с Марией-Антуанеттой после погребения дофина удалились на восемь дней в Марли.
— Его сердечные страдания делают ему честь. Но в исключительных ситуациях народ требует от своего государя больше, чем безучастное отношение к судьбе своих подданных, — укоряла монарха даже мадам дю Плесси.
Многие находили траур короля преувеличенным, поскольку у него был ведь второй здоровый сын, чтобы продолжить династию. Одна нищенка, известная всему Парижу матушка Брассенс, на рыбном рынке громко выразила свое мнение:
— Когда такой несчастный калека наконец навеки закрывает глаза, это милость Господня. Но нашему почтенному королю нужна неделя отдыха. А то, что теперь здоровые дети должны умирать с голоду, ему безразлично.
