— Но как люди пришли сюда так быстро? Я только услышала, как вы три раза свистнули, и они выросли как из-под земли.
— Мои люди меня знают; я хотя и не король цыган, но один из его заместителей. И могу требовать абсолютного послушания. Это значит, если я свистнул, они должны прийти.
— Но, месье Пьер, меня поразила скорость.
— Ну, где один цыган, да такой важный, — поблизости целая толпа его соплеменников. Как бы иначе смогли мы выжить вдали от своей родины в окружении врагов? Мы не такие мирные и богобоязненные, как евреи; мы защищаем свою шкуру. Конечно, многих из нас убивают, хотя в отличие от евреев мы верим в христианского Бога, Деву Марию и Святой Дух. Но преступления против нас никогда не остаются без возмездия. У нас, цыган, живут по законам древних израильтян, и его не только цитируют: око за око, зуб за зуб, жизнь за жизнь.
Теперь мне стало ясно, почему с тех пор, как я стала находиться под защитой папаши Сигонье, на меня никто не нападал. Хорошая весть в эти плохие времена.
Я вслух стала гадать, кто же является королем цыган. Но месье Пьер только пожал плечами и, улыбнувшись, ответил:
— Если наш король захочет, то однажды сам вам это скажет, мадемуазель.
По поводу мелких карманников давно уже никто не возмущался, и грабежи были делом обычным; причем преступники, если их удавалось схватить, нахально утверждали, будто имеют на это полное право. У ограбленного ведь всего больше, чем у них, и это несправедливо, потому что все люди рождены равными.
Национальное собрание в конце концов все-таки было вынуждено объявить в Париже закон военного времени. Но большинство преступников все-таки оставались без наказания.
Откуда бы государству вдруг взять так много полицейских и национальных гвардейцев?
Американский посол, губернатор Моррис, в беседе с Людовиком XVI выразился так:
— Париж, сир, бесспорно, самое испорченное место в цивилизованном мире. Воровство, инцест, убийство, грабежи и зверская жестокость, куда ни посмотри. И все-таки это город, ваше величество, который в священном деле свободы сделал такой огромный шаг вперед.
Как я узнала от мадам дю Плесси, король на это лишь нехотя кивнул — до свободы ему уже никакого дела не было.
— Моррис и сам не из скромников и считается довольно прожженным, — говорила мадам Франсина, — но ему отвратительны отцы, которые вступают в интимные отношения со своими дочерьми. Кровосмешение, говорит он, во Франции распространено гораздо больше, чем за ее пределами.
Возможно, революция лишь ускорила падение морали и нравственности, чей фундамент давно уже пошатнулся. Были такие, кто, как, например, мадам Ла Тур дю Пин, видели в аморальности королей причину распущенности всех граждан.
— Как можно удивляться порокам низших сословий? Им ведь долго подавали дурной пример.
Но то, что высоконравственная дама так порицала, к нашему тогдашнему королю определенно отношения не имело.
Глава семьдесят четвертая
Скандал неслыханного масштаба потряс двор и всю Францию. Главным действующим его лицом стал месье Альфонс, граф де Монморанси, гофмейстер короля. Он был старшим над всеми служащими при французском дворе.
Месье Альфонс властвовал над большой армией слуг и в качестве отличительного знака носил жезл, усеянный бриллиантами.
Все слуги во дворце боялись этого мужчину. Он редко кого-нибудь хвалил, но зато часто ругал. Предупреждение делалось, как правило, всего один раз; если проступок повторялся, следовало немедленное безжалостное увольнение.
— Иногда, если он в особенно плохом настроении, то прогоняет людей при первом же проступке, — узнала я от демуазель Элен. — Так как его решение нельзя обжаловать, то месье Альфонс внушает страх и ужас.
Тайком шептались о том, что обергофмейстер предпочитает молоденьких мальчиков, в которых было что-то от девочек. У них должны были быть изящные фигуры, писклявые голоса, манерные движения и жеманная речь, кукольные личики напудрены, а губы ярко накрашены. Крепких, сильных подростков и мужчин, как и девушек и женщин, он просто не замечал.
Четырнадцатилетний с ангельским личиком паж по имени Валентин, слишком маленький для своего возраста, совершенно ошеломленный, жаловался моему тайному любовнику Фабрису:
— Не знаю, отчего господин Альфонс так на мне помешался. Он постоянно меня обнимает и целует. Даже перед другими пажами он не стесняется хватать меня сзади или спереди. Когда это случилось в первый раз, я от стыда чуть не умер, так мне было стыдно. Но когда месье Альфонс покинул помещение, все ребята кинулись ко мне и стали поздравлять:
— Тебе хорошо, ты теперь его любимчик. И даже если ты ему скоро надоешь, как и многие из нас, то будь уверен, свою работу ты сохранишь. Он еще никого из своих любовников не выкидывал.
Малыш глубоко вздохнул и, плача, продолжал:
— Теперь гофмейстер даже берет меня с собой в постель, а мне это совсем не нравится. Он спит без рубахи, и я тоже должен лежать рядом с ним голым. Я чувствую его руки повсюду на своем теле. И он целует меня в губы. И от этого мне ужасно страшно, — жаловался Валентин и вздрагивал от отвращения.
— Я тебя хорошо понимаю, — ответил ему Фабрис, — но если позволишь дать тебе хороший совет, малыш, то не серди гофмейстера, иначе не быть тебе больше пажом его величества. Еще никто, на кого положил взгляд месье Альфонс, до сих пор не отваживался противиться этому. Немедленное удаление со службы королю означает конец твоей карьеры, — вот какие последствия ждали бы тебя. Что сказала бы на это твоя семья? Если это тебя утешит, Валентин, тебе не придется больше трех месяцев быть его милочкой. Он пресытится и найдет себе нового дружка.
Последовал ли Валентин совету Фабриса, я не знаю; да это и не играет никакой роли, потому что вскоре после этого гофмейстера короля посадили в тюрьму, где он ждал суда.
Лет десять уже рабочие городского речного хозяйства в Париже вылавливали баграми или сетями у плавающих решеток подпорной плотины Сены или ее притоков трупы на самых разных стадиях разложения.
Само по себе в этом не было ничего особенного. С незапамятных времен в воду бросались несчастные: покинутые невесты, беременные служанки, отчаявшиеся женщины и разорившиеся мужчины. И плоды после абортов, и трупы детей разного возраста также попадались там нередко. Примерно половина всех утопленников были убиты: забитые, задушенные, заколотые, повешенные и отравленные. Но что взволновало блюстителей порядка, так это тот факт, что, по всей видимости, какой-то безумный мясник бросал в Сену мальчиков и молодых мужчин, после того как вспарывал им животы и потрошил. Он вынимал сердце, печень, правую почку, кишки и желудок, но никогда не брал легкие, селезенку или левую почку. Казалось, речь шла о каком-то жестоком ритуале.
— Операции проводились специалистом, — писал «Друг народа», и дальше: — После того как убийца удалял половые органы трупа, он зашивал тела толстыми красными нитками и голыми бросал их в реку — каждый раз в другом месте, конечно. Так как он всегда выкалывал глаза и снимал кожу с лица и головы, как это обычно делают некоторые индейские племена в Америке со своими врагами, то было почти невозможно опознать убитых.
