— Все больше людей смывается в деревню, — бурчал папаша Сигонье, — но им это вряд ли поможет, потому что и в маленьких местечках департаментов тоже начинается это безумие, революция. Я не убегу; со мной ничего не случится. Я ведь считаюсь скромным гражданином. Мы живем не только в ужасные, но и в великие времена мощных социальных и политических преобразований. И ты, моя дорогая, современница крупных исторических событий.
Лично я не стала бы настаивать на такой привилегии. Маленькое изменение? Почему бы и нет. «Высокие господа» достаточно угнетали, но откуда такая безмерная озлобленность у революционеров?
Глава семьдесят девятая
Посевы Жан-Поля Марата взошли великолепно. Этот швейцарец — то есть соотечественник Неккера и Руссо — родился в семье учителя в кантоне Невшатель, хотел стать врачом и ездил в Англию, Ирландию и Голландию, чтобы набраться знаний. В 1783 году он опубликовал труд с длинным названием «О человеке, или Принципы и законы влияния души на тело и тела на душу».
На вечерних приемах королевской четы в Версале я слышала, как многие придворные говорили об этом произведении. Марат тогда надеялся, что его примут в члены Французской академии, но из этого ничего не вышло.
Господа Вольтер и Лавузье пренебрежительно назвали его книгу «халтурой».
В следующем году, то есть в 1874-м, Марат выпустил новый труд, на этот раз политическую бомбу: «Цепи рабства». Изданная в Лондоне, она появилась и во Франции. С 1789 года Марат стал издавать газеты «Парижский публицист», «Друг народа», а с конца 1972 года «Журнал Французской республики». Он был выразителем идей четвертого сословия, санкюлотов. Это, собственно, означало «бесштанные», хотя, само собой разумеется, они не бегали без штанов; имелось в виду, что они не носили кюлоты, как дворяне. Рабочие и крестьяне, как мой отчим Эмиль, ходили в длинных полотняных или шерстяных штанах.
Для умеренных реформаторов Марат постоянно был словно большая заноза. Его преследовали как анархиста и вынуждали уходить в подполье. Марату даже несколько недель пришлось скрываться в клоаке, где он подцепил отвратительную кожную болезнь. Он так никогда и не излечился от нее, и это вынудило его позже большую часть дня проводить в ванне, потому что только теплая вода смягчала жгучий зуд.
Он тесно работал с Робеспьером и Дантоном, но мыслил более радикально, чем они. Они опасались его нападок на «священность собственности». Неудивительно, им и самим уже было что терять.
Несмотря на риторические удары в литавры, Жан-Поль Марат, однако, не принадлежал к самым радикально настроенным. Благодаря своим страстным выступлениям за беднейших из бедных он навлек на себя ненависть буржуа.
Внешне ему похвастать было нечем: он был маленький, невзрачный, даже уродливый, лицо усеяно желтыми и красными пятнами — уже упомянутое выше кожное заболевание. Глаза Марата не переносили яркий солнечный свет. Рот у него всегда был насмешливо искривлен, а голова высоко и вызывающе поднята, как это часто бывает у маленьких мужчин. Чаще всего он показывался в поношенной, нечистой одежде.
Некоторые из его современников давали ему очень уничижительную оценку:
— Он — собака, которая лает только на тех, кто составляет истинную ценность революции.
Еще один отозвался о нем с большим презрением:
— Этот человек, это ничтожество, этот кое-кто революции.
Но бесспорно то, что Марата не любили месье Лафайет, Байи и Мирабо. И все-таки его влияние неуклонно росло.
Многие из его речей печатались в «Друге народа», и я до сих пор их храню.
В городе Тулоне дело дошло до насильственных выступлений. Среди тамошних докеров распространились слухи, будто им больше не будут платить за работу. В ответ на это возмущенные рабочие похитили военно-морского коменданта города и решили его повесить. К счастью, появился отряд гренадеров и спас его.
Затем пришло известие, что в городе Нанси взбунтовались сразу три полка.
Возникшим хаосом многие граждане воспользовались, чтобы разграбить арсенал. Они похитили оружие и выступили против городской администрации Нанси и прогнали чиновников короля.
Далее депутаты занялись гражданской конституцией духовенства. Людовик XVI был этим безмерно возмущен и очень не хотел ее подписывать. Но 27 июля 1790 года он уступил.
«Прежние епископские резиденции будут упразднены, и доход епископов и кардиналов, который был огромным, ограничится в целом до двенадцати тысяч ливров в год. Это сравнительно скромная сумма, и ее ни в коем случае не будет хватать для прежнего роскошного образа жизни высшего духовенства — и это хорошо», — с нескрываемой насмешкой писали газеты.
Соответствующий епископ — и это радикальное новшество — должен будет назначаться не святыми отцами в Риме, а советом департамента.
И для мелких приходских священников кое-что менялось: их они должны были избирать соответствующие окружные администрации, а получать от государства они будут всего лишь небольшое содержание, скорее что-то вроде возмещения расходов.
«Тем самым в будущем должны быть пресечены злоупотребления церковными должностями», — просвещал «Друг народа» своих читателей.
Делегаты тотчас выдвинули обоснование для правомочности этого закона, возымевшего эффект разорвавшейся бомбы:
— Церковь не место набожности и нравственной строгости, а она давно уже превратилась в светскую власть, — читала я вслух мадам дю Плесси заметку из газеты.
Моя госпожа лежала на шезлонге с головной болью и устало отмахнулась:
— Будь добра, дорогая, оставь меня в покое с этой чепухой. Я просто не могу этого больше слышать. Они ставят все с ног на голову, а потом удивляются, что мир перевернулся.
Мы, французы, тогда были на девяносто процентов набожными католиками, и поэтому гражданская конституция для многих людей означала наглые нападки на клир и религию. Идеи просвещения еще не дошли до них.
— Представь себе, из Богом помазанных священников эти язычники в Париже хотят сделать обычных слуг государства, — причитала демуазель Элен. — Кто об этом даже задумывается, тот, должно быть, одержим сатаной.
— Новый закон дает в руки контрреволюции не только сильное оружие, но поставляет сразу и необходимые идеологические боеприпасы, — смеялся маркиз де Сен-Мезон, который почти каждый день навещал графиню дю Плесси. — Каждый контрреволюционер теперь может чувствовать себя не только защитником монархии, но и отважным борцом за католическую веру.
Бежавший из страны граф д'Артуа вовсю пытался там настроить всех против революции. Монархи признавали его правоту, искренне сожалели об ужасных событиях во Франции.
Но определенно в первую очередь их волновали свои собственные троны, и они ни в коем случае не были готовы вмешиваться во внутренние дела чужого государства. Вмешательство — это знал каждый — означало бы войну, а она, как известно, стоит много денег.
