— Никто, похоже, не подумал, что как раз эта оговорка приведет к провалу, — опасался папаша Сигонье, который встретил эту конституцию с большим скептицизмом.
— Национальное собрание теперь, когда оно выполнило свой долг, должно быть распущено и заменено Законодательным собранием с гораздо более обширными полномочиями. Причем прежние члены Национального собрания не могли избираться в новый парламент.
— Каждый может думать о Национальном собрании, что хочет, — считал дядя Жюльена, — но теперь они хотят доверить судьбу нации неопытным новичкам.
Мария-Антуанетта была решительной противницей этой «стряпни»; она попыталась заставить короля не подписывать ее.
— Сир, если поставите свою подпись под этим памфлетом, — усердствовала она, вы выступите против французского народа.
Людовик хотя и соглашался с ней, но не мог устоять против давления общественности. Так он снова сделал то, чего от него ждали: во время торжественной церемонии он дал клятву верности новой конституции.
Потом он, расстроенный, пошел в покои своей супруги. Мадам Кампан рассказывала остальным придворным дамам, что там произошло:
— Его величество был бледен как смерть. Когда королева его увидела, то вскрикнула, подумав, что ее супруг, должно быть, серьезно заболел.
— Теперь все окончательно потеряно! — в отчаянии выкрикнул Людовик. — И я бесконечно сожалею, мадам, что вам приходится быть свидетельницей этого унижения.
— Король бросился к ногам Марии-Антуанетты, — продолжала придворная дама. — Потрясенная, королева умоляла его подняться. Даже когда его величество уже сидел в кресле, он дрожал всем телом. Мария-Антуанетта опустилась рядом с креслом, обняла супруга и крепко прижала к себе. Но у него еще долго не высыхали слезы.
Глава девяностая
Повсюду народ с воодушевлением праздновал новую конституцию. В каждом городке устраивали ярмарки. В Париже на Марсовом поле, где еще недавно проливалась кровь, вслух читали новую конституцию, и из тысяч глоток слышалось громоподобное «Да здравствует нация».
Администрация была настолько хитра, что велела бесплатно раздавать в толпе хлеб, мясо и вино. Бедняки на некоторое время забывали о нужде.
— Как и в древние времена, сегодня действует девиз panem et circenses, — немного пренебрежительно засмеялся папаша Сигонье.
Предлагались театральные постановки, цыгане заставляли медведей танцевать, показывали гигантских змей и теленка с двумя головами; дрессированная обезьяна в красном фраке вращала ручку расписанной шарманки, и на каждом углу можно было посмотреть на глотателей огня и шпаг.
Но особенностью был шатер, в котором можно было подивиться на пару братьев-близнецов лет двадцати пяти, сросшихся спинами. Как утверждал глашатай, оба брата-близнеца женаты, и похотливой фантазии публики предлагалось представить себе, как эти браки осуществляются.
Перед одним шатром выстроилась очередь. Все толкались, чтобы только попасть туда. Парень, который объявлял о «непостижимой» сенсации, после каждой фразы подчеркивал: то, что внутри шатра, предназначено только для взрослых.
И нам с Жюльеном стало любопытно, и мы вошли в скромную палатку, где царила таинственная полутьма. Вдруг послышались удары в деревянный барабан и на сцене появились три обнаженных негра, которые дико вращали глазами и обнажали зубы, как людоеды. Дикари выписывали круги нижней частью туловища, чтобы привлечь внимание к «сенсации», находившейся у них между ног.
У этих мужчин были пенисы, которые доставали почти до коленей. От такого зрелища одна пожилая женщина упала в обморок, но мужчины одобрительно свистели или вслух высказывали предположение, что все это надувательство. Вдруг на сцене появился директор паноптикума
[61] во фраке и цилиндре и потребовал, чтобы сомневающиеся поднялись на сцену и они сами убедились в подлинности этих частей тела. Он сам схватил одного негра за его славную штуку.
— Таким можно и слониху осчастливить! — выкрикнул Жюльен, и все расхохотались.
— Пусть порадуются, — усмехнулся папаша Сигонье, — вернутся будни с голодом и безработицей, и им будет не до смеха.
27 августа, два месяца спустя после столь жалко провалившейся попытки бегства Людовика, император Леопольд II и прусский король Людвиг сделали совместное заявление:
— Мы считаем, что случившееся с французским королем не может оставить равнодушными всех суверенов Европы.
Так как оба монарха встретились в городе Пильниц,
[62] то это назвали «Пильницкой конвенцией». Оба торжественно поклялись «всеми имеющимися средствами способствовать восстановлению Людовика XVI в его правах».
— Наконец-то, боже мой, наконец, — вздохнула Мария-Антуанетта, узнав об этом.
Но как вскоре выяснилось, другие государи в Европе вообще не торопились присоединяться к Пильницкой декларации. Исключение составил король Густав III Шведский, который тотчас встал на сторону французской монархии.
Король Испании спрятался за отговоркой, будто у него нет средств и он располагает слишком малым количеством солдат, чтобы иметь возможность сражаться против революции в соседней стране. Премьер-министр Великобритании, мистер Уильям Питт, считал ситуацию не такой уж драматической — у британцев ведь уже был опыт отстранения короля от власти и обезглавливания его. Тем не менее мистер Питт снизошел до того, что торжественно пообещал быть бдительным. Что бы это ни значило.
Позже выяснилось, что ни одна крупная держава в Европе не пожертвовала ни единого су, чтобы помочь Людовику бежать.
— Число контрреволюционеров постоянно росло. После того как граф Прованский присоединился к своему брату д'Артуа в изгнании, влияние эмигрантов выросло, — сообщил маркиз де Сен-Мэзон. — Курфюрсты
[63] Трира и Кобленца немедленно предложили убежище обоим братьям; им обещали предоставить замки и выделить средства на их содержание.
