Так они успокоили свою совесть, потому что даже не пошевелили пальцем ради Людовика. Они, собственно, все его уже списали со счетов.
Поток политических беженцев не прерывался, и возникал вопрос, остались ли вообще аристократы во Франции.
— Я нахожу, что все они трусы и предатели родины, — презрительно заметила Мария-Антуанетта своим придворным дамам во время одной из бесконечных прогулок по саду Тюильри.
Хуже всего она относилась к графу Прованскому. Он был и оставался для нее Каином, убийцей брата, потому что она не сомневалась, что он хочет лишить своего старшего брата права первородства.
После Пильницкой декларации положение Людовика стало еще хуже.
«Пустая болтовня», которая ни на йоту не улучшила положение французского монарха и «хвастливое бряцание саблями», как выражался «Друг народа», нисколько не запугали революционеров. Напротив, это стало поводом еще бдительнее охранять королевскую семью и стало еще большим несчастьем для Бурбонов.
«Постоянные проверки перерождаются в чистую тиранию, — жаловалась королева в одном письме графине Полиньяк, — мы здесь кажемся себе преступниками».
«Нужда делает людей изобретательными. Марии-Антуанетте все-таки удалось отправить зашифрованные письма своему любимому фон Ферзену, своему брату императору Леопольду и месье де Мерси, — писала позже мадам Кампан в письме своей сестре».
— Основное занятие Марии-Антуантетты, наряду со временем, которое она проводит со своими любимыми детьми, — написание шифрованных писем, — сообщила мне мадам дю Плесси, когда я перед сном натирала ей ноги спиртом. С некоторого времени у нее появились проблемы с ногами из-за долгого стояния. По вечерам у нее распухали щиколотки.
— Не понимаю, зачем покои полны диванов и шезлонгов, если никто не отваживается на них сесть, — ворчала я себе под нос.
— Дорогая, это этикет. Королева предпочитает стоять, потому что слишком нервничает, чтобы сидеть, а в ее присутствии никому не позволено сидеть, — возразила на это мадам дю Плесси.
Вскоре после этого мадам Франсине стало легче — королева часами сидела за своим письменным столом и шифровала и расшифровывала длиннейшие послания.
Мария-Антуанетта вообще больше не прихорашивалась.
— Пудра, румяна и косметика лежат в ее шкатулках, а роскошные платья висят в шкафу. Парики надеваются только для приемов в честь иностранных послов, — поведала нам ее старшая камеристка верная мадам Кампан.
В будни Мария-Антуанетта носила только скромные темные платья.
Для ее поредевших волос достаточно было услуг одной горничной; придворный парикмахер уже давно сбежал за границу, так же как и портниха Роза Бэртэн.
Графиня дю Плесси иногда помогала королеве с письмами, она часто копировала их.
Труднее всего было незаметно вынести бумаги из Тюильри.
Страницы засовывали в карман плаща слуги или между одеждой, которую сдавали в починку.
Мадам Франсина предложила королеве мои услуги. Это задача была мне очень по сердцу.
— Демуазель Берто чрезвычайно сообразительная и верна его величеству, — нахваливала меня графиня, чтобы Мария-Антуанетта поручила мне это дело.
Так я и удостоилась чести выносить дюжины посланий из дворца. Ни одному сторожевому посту ни разу не удалось найти при мне изобличающие бумаги.
Глава девяносто первая
Граф Аксель фон Ферзен разъезжал по Европе от одного двора к другому, чтобы придать особое значение просьбам Марии-Антуанетты к другим государям. К письмам королева всегда прилагала особый листок, предназначенный только для Акселя фон Ферзена.
В нем она пользовалась обращением «любимейший мужчина» или «любимейший человек на свете», как она призналась мадам Франсине, смущаясь, словно влюбленная девочка.
Придворная жизнь с ее интригами после убийства моего сына стала мне совершенно безразлична. Я не испытывала ни надежды, ни страха, только невыразимую пустоту. Я механически выполняла свою ежедневную работу, которая меня давно уже не занимала, но для других занятий мне не хватало жизненной энергии. Я замечала все, что происходило вокруг меня, но так, будто это было уже не в моей жизни. Охотнее всего я забилась бы, как зверь, в свою нору, и ждала, когда все это кончится.
— Смерть ребенка разбила ей сердце, — услышала я, как однажды мадам Франсина говорила с демуазель Элен, — и я боюсь, что на душе у нее все еще хуже. Хотелось бы мне помочь ей.
— Это только Господу под силу, — ответила набожная пожилая камеристка.
Я быстро ретировалась, чтобы не смутить их.
О каком Боге могла идти речь? Может, о том, который допустил, чтобы моего невинного ребенка лишили жизни? Где же Он был, когда убивали моего малыша? Тогда я думала, что никогда больше не смогу довериться Богу.
Королева сидела день и ночь за письменным столом и сочиняла трогательные, но бесполезные просьбы.
Так трагически провалившийся в Варенне побег стал очень тяжелым ударом для несчастной Марии-Антуанетты.
— Все ведь было так хорошо продумано и распланировано по минутам — почему же нам все-таки ничего не удалось? — в глубоком отчаянии спрашивала она себя. — Мы были почти на границе. Другим, той же графине Корф, побег ведь удался, и по тому же самому маршруту.
Королева совсем обессилела.
— Если бы только герцог де Шуазёль немного дольше подождал в Понт-Сом-Весле. И если бы он в другом месте не приказал гусарам отойти. Но самое ужасное то, что мой супруг запретил гусарам в Варенне пробиваться вместе с нами сквозь толпу.
Королева взволнованно расхаживала по своим покоям.
— Ну и что, если бы сбили с ног нескольких из них? Неужели королю пара крестьян дороже, чем я, его сестра и наши дети? Я так сердита на полковника за то, что он не воспротивился смехотворному приказу моего мужа и не освободил нас всех.
Герцог де Коиньи в свое время дал совет Людовику взять с собой отставного офицера, знающего эту местность.
— Такой человек может оказать вам неоценимую услугу как проводник, сир. Он знает каждую тропинку, и возможным преследователям пришлось бы туго.
Это превосходное предложение не приняли из-за того, что не было места в этой чудовищной берлине.
— Почему король не убедил свою супругу, когда она настаивала на том, чтобы в карету запихивали недельные запасы, посуды, столовые приборы, постельное белье, а также кучу одежды? — спрашивала себя мадам Франсина в тысячный раз.
На это я могла только раздраженно ответить:
— Но, мадам, от этого глупого желания ее не смог отговорить даже граф Ферзен. То, что теперь королева ломает себе голову, почему провалился побег, доказывает только, что она и по сей день не понимает, что только она одна виновата в неудаче.
