– Нет.
Это был единственный смелый поступок за всю мою жизнь.
– Нет. Я не пойду с тобой. Я остаюсь, чтобы помочь другу.
Она мгновенно преобразилась. Прежние мягкость и обворожительность исчезли, и мне стало страшно. Худая, высокая, с огромным алым ртом, внушающая ужас немигающим взглядом сияющих глаз, она стояла в лужице крови, и я видел, как кровоточат ее ноги, стертые до костей.
– Глупец! – взвизгнула она пронзительным голосом, и галки вились вокруг нее, как мухи вокруг дохлой собаки. – Глупый мальчишка! Думаешь, ты можешь заслужить искупление за все, что наделал? Думаешь, в тебе достаточно крови, чтобы уплатить долг? Я видела, какое наказание тебя ждет, – я уже была свидетельницей этому!
Я не мог больше выдержать ни ее крика, ни ее вида – я закрыл глаза и зажал уши, а когда наконец убрал руки, то услышал мужской голос. Уполномоченный чех с нетерпением повторял:
– Ты знаешь этого человека? Ты его знаешь? Кто он?
Я открыл глаза. Мельмот исчезла, и снова наступило утро. Было утро, и избитый ребенок не шевелясь лежал на ступеньках. Было утро, и моя мать мрачно рассматривала рану на ноге. Было утро, и Новак стоял на коленях и смотрел на меня.
– Я знаю его, – сказал я.
Я шагнул вперед и со всей силы ударил Новака, и мои пальцы окрасились его кровью.
– Предатель! – выкрикнул я и плюнул в него. – Ты предал свою родину! Тебя надо повесить!
Уполномоченный постучал ручкой по бумаге.
– Что ты имеешь в виду? Что значит «предатель»?
– Он знал, кто живет в этом доме. Он знал, что они евреи, и ничего не предпринял. Кто знает, что он еще наделал? – Я снова плюнул в него. – Свинья! Предатель! Грязная славянская крыса!
– Это правда? – мягко спросил уполномоченный чех.
Ждал ли я, что Новак посмотрит на меня с благодарностью? Ждал ли я, что он поймет, что я сделал? Женщина в военном кителе встряхнула его и поинтересовалась:
– Ты язык проглотил, что ли? Это правда?
Новак яростно закивал – молча, как оглушенное животное. Потом сказал по-чешски:
– Я старший сержант Новак. Я сделал все, что мог. Я сделал то, что считал правильным.
Женщина разочарованно и презрительно хмыкнула и выпустила его. Новак упал на землю.
Уполномоченный посмотрел в свои бумаги. Посмотрел на Новака. Посмотрел на женщину и на ожесточенные лица жаждущей мести толпы. Так же выглядел мой отец, когда подсчитывал дневную выручку и заносил цифры в гроссбух. Потом он пожал плечами и сказал:
– Его имени здесь нет. Оставьте его.
Потом он взглянул на меня с презрением, которое с тех пор со мной всю жизнь, как клеймо.
– Пошли, – бросил он.
И мы пошли, вся наша маленькая группка, навстречу ждавшему нас наказанию: моя мать, хромающая и вытирающая нос рукавом блузки, бритый мужчина с кровоточащими порезами на голове. Кто-то распахнул дверцы грузовика в конце улицы. Я обернулся. Толпа начала расходиться. Запас их ярости был истрачен. Осталась только одна женщина, молоденькая и очень красивая, с голубым шарфом на голове. Она стояла рядом с лежавшим на земле Новаком и пинала его ногой, как пинала бы просто кучу грязной одежды.
В грузовике сидели и ждали молчаливые женщины и дети. Я так ослабел, что им пришлось помогать мне забраться внутрь. Места для матери уже не было. Мы уехали, а она осталась ждать, пока кто-нибудь придет и скажет, что ей делать. Больше я ее не видел.
И вот меня тоже отправили в Терезиенштадт, предварительно вывезя оттуда немногих оставшихся в живых евреев и тем самым наконец избавив их от сыпного тифа и убогого существования в этих стенах. Я провел в заключении девятнадцать месяцев и тринадцать дней вместе с другими мужчинами и женщинами, с которыми нас объединяло общее преступление. Я все время думал, не хожу ли я по тем самым местам, где ходили Франц и Фредди Байеры, не страдаю ли я так же, как они, и понимал, что мои невзгоды – просто жалкое подобие того, что пережили они. Но я не пишу о том, что происходило со мной. Пусть они будут песней, а я – умирающим отзвуком.
Часть 2
Карел Пражан
Дом Джона Баньяна
Бедфорд
Дорогая Тея,
Как видишь, я в Англии. Здесь холодно, но это совсем не похоже на чешские сухие морозы. Сырость стоит такая, будто природа неделями плачет о чем-то. Я уже несколько дней живу в этой комнате с розовыми моющимися обоями и розовыми занавесками с оборками. По утрам хозяйка готовит тосты – слегка подогретые белые квадратики, мягкие, как шерсть, и мы едим их с тонюсенькими сосисками. Не хочется тебя огорчать, но вообще англичане – во всяком случае, на мой взгляд, – красотой не блещут. Ноги у женщин толстые и синюшного оттенка из-за плохого кровообращения, а мужчины любого возраста поголовно ходят в джинсах и толстовках. Ты, безусловно, лучшая из всех них, и я всегда это знал.
Мой ученый друг, я пишу тебе, чтобы попросить прощения. Я был не в себе. И хотелось бы свалить вину за это на Мельмот, но мы оба с тобой знаем, что детские сказочки не могут свести человека с ума. Ты боялась, что я верил в ее реальность и в то, что она идет за мной? Может быть, иногда я действительно так и думал. Я часто бывал пьян и постоянно несчастен. Мой друг умер, Тея! А самое ужасное – тебя больше не было со мной. Говорят, любовь не может суть свою менять при виде перемен
[13]. Мне тяжело говорить тебе, что твои английские поэты ошибались, но как это может быть правдой? Любовь обязана измениться, когда меняется предмет любви. Зимой, стоя под деревом с черными голыми ветками, ты не восхищаешься его зеленой кроной и густой тенью. Нет, я не люблю тебя так, как раньше, потому что ты не такая, как раньше. Но мне нужно знать, позволишь ли ты мне научиться любить эту, новую Тею. Не думай, что я не вспоминаю о тебе каждый день. Ты пьешь таблетки? Записывай в блокнот, который я тебе оставил, какие лекарства и когда пьешь. Ты сильнее, чем думаешь. Ты смогла бы одеваться сама, если бы поверила, что ты на это способна. Хелен заботится о тебе? Знаю, она держится отстраненно, но сердце у нее доброе, – а может, она просто знает, в чем состоит ее долг, и так оно, пожалуй, даже лучше.
Так что позволь рассказать тебе, что я сделал, что делаю до сих пор и что собираюсь делать. Когда я ушел от тебя, мне было плохо, в голове туман. Что мы пили, Тея, и сколько бутылок прикончили? Иногда мне кажется, что с нами за столом был кто-то третий, одетый в черное; он разливал вино и потом, когда ты уснула в кресле, нашептывал мне всякие чудовищные вещи, – но, конечно, всему виной эти легенды о Мельмот и то, что я много выпил. Я собрал сумку, сел в такси и сказал водителю: «Мне нужно в Англию». Англия у меня в голове была связана с той, прежней тобой, как будто ты могла ждать меня в зале прилета, подняв воротник и улыбаясь той особенной, не похожей на другие улыбкой, которая – я уверен – предназначена только мне. В машине меня вырвало, и пришлось доплатить таксисту. В аэропорту я выпил кофе и написал тебе открытку, а потом, в самолете, меня стошнило еще раз, после этого в голове прояснилось, и когда мы приземлились, уже за полночь, я почти пришел в себя. В лондонском аэропорту было людно, но при этом тихо, многие спали. Я поставил сумку на пол и подумал, что мне тоже стоит поспать, а уже утром решить, что делать дальше.
