Я устроился в углу, где пахло кофе и средством для мытья туалетов, подложил сумку под голову, снова подумал о тебе и вдруг услышал крик. Люди поднимали головы и озирались. В последнее время все стали подозрительными, да? Но в этом крике не было злости, лишь тоска и безнадежность, и голос кричавшего был таким сиплым, будто он уже долго надрывался и, хоть и знал, что никто его не слушает, был не в силах остановиться. Я поднялся и увидел седого чернокожего мужчину, чья походка напомнила мне старуху Альбину, потому что он точно так же переваливался при ходьбе – по-видимому, у него болели суставы. Вокруг пояса у него была обмотана цепь. Ни на запястьях, ни на лодыжках – ничего, только эта цепь на талии, за которую его, как собаку, тащил за собой белый мужчина – похоже, англичанин. Этот человек не был ни полицейским, ни солдатом – ни формы, ни фуражки, ни номера на плече, просто рубашка с коротким рукавом, черные брюки и синий галстук, а на груди висело удостоверение личности на синем ремешке. Рядом с ним шел другой человек, с таким же удостоверением на ремешке, но убранным в карман. В руке он держал папку-планшет с приколотым к ней листком бумаги и постоянно в него подглядывал, как будто не знал, что делать, и сверялся с инструкцией. Они шагали торопливо, словно им было стыдно и они спешили по делам, а человек на цепи ковылял слишком медленно, и им приходилось тянуть его за собой. Он выкрикивал: «Regardez-moi! Regardez-moi!»
[14] Оба конвоира молчали, точно оглохли. Раз они не были одеты как полицейские, значит, этот чудовищный спектакль разыгрывался не во имя закона, а за деньги, – думаю, именно это меня и взбесило.
Тея, ты знаешь, что смелостью я никогда не отличался. Я предпочитаю комфорт и тишину, хорошую обувь и отличное вино. Но тут ярость вспыхнула во мне мгновенно, как спичка. Как могли обладать такой властью эти двое мужчин, у которых, судя по их виду, полномочий было не больше, чем у работника, проверяющего газовый счетчик?
И тут я увидел, что за этой процессией идет группка молодежи с плакатами в руках – девушка в розовом шарфе и с кольцом в носу, двое ребят в клетчатых рубашках и еще один в грязной куртке. Плакаты гласили: «НЕЛЕГАЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ НЕ БЫВАЕТ», но выглядели они беспомощно и бестолково, как, впрочем, и сами активисты. Я спросил, говорили ли они с мужчиной на цепи, но они, естественно, мало что знали по-французски, и выяснить им удалось только то, что его зовут Мишель и что его принудительно депортируют в Киншасу. Вдруг – даже посреди ярко освещенного зала ожидания лондонского аэропорта – я подумал о Мельмот Свидетельнице. Я представил, что она стоит у меня за спиной и полы черных одежд струятся по ее ногам. Она проделала долгий путь, чтобы очутиться в это время в этом месте, мне казалось, что я слышу ее учащенное дыхание, опускаю глаза и вижу ее босые ноги и лужицы крови на сером полу. Все это было таким реалистичным, что я удивился, когда поднял голову и обнаружил всего-навсего молоденькую, закутанную в шарф англичанку с кольцом в носу и с плакатом в руках, с трудом сдерживающую слезы. Тогда я догнал человека на цепи, зашагал с ним рядом и обратился к нему по-французски. Я назвал ему свое имя и спросил, что происходит и кто эти люди, которые тянут его за собой. Он отвечал торопливо, как будто все это копилось в нем так долго, что теперь выплескивалось бурным потоком. Мужчины, шедшие впереди, сначала не обращали на меня внимания, но наконец им надоело и один из них сказал: «Сэр, я вынужден попросить вас отойти». Я ответил, что они могут просить меня о чем угодно, но никакой власти надо мной у них нет и они не вправе указывать, с кем мне разговаривать, а с кем нет. Цепь лязгнула и натянулась сильнее. Они наказывали конголезца, чтобы наказать меня. Он посмотрел на меня расширившимися глазами, вскинул ладони, и я понял: он пытается объяснить мне, что никто ему не поможет, что ничего сделать нельзя. Они снова резко дернули за цепь, как дергают за поводок собаку, которая не слушается, когда ей приказывают идти быстрее.
Тут девушка-англичанка закричала, что здесь полицейские, и я увидел двух мужчин и женщину. Все трое были вооружены и не спеша приближались к нам. Вид у них был скучающий, а пистолеты – черные, огромные. Стыдно признаться, но тут мой гнев утих моментально. Я видел, как полицейские окружают конголезца, как он кричит. Потом все они скрылись за дверью, на которой не было никаких табличек, и я заметил, что там, в комнате, прямо возле двери стоит телефон – старый, с витым шнуром, и снятая трубка болтается над грязным полом.
Ко мне подошли молодые люди с плакатами. Мне понравилось, что они прямо-таки кипели энергией и гневом, в котором чувствовалось скорее воодушевление, чем бессилие, хотя, видит бог, всегда есть от чего прийти в отчаяние. У них было нечто такое, что я уже давным-давно утратил, – вера в то, что они поступают правильно, а если на этот раз не получится, то в конце концов они все равно своего добьются. Они спросили, что сказал мне конголезец. Я ответил, что он механик и на родине его то и дело поколачивали за то, что он спит с мужчинами. Его никогда не избивали слишком сильно и тем более до полусмерти, но это происходило так часто и тянулось уже столько лет, что ослабевшие ноги перестали его слушаться, а руки больше не могли удержать инструменты, и он был уже не в состоянии работать. Он терпел до тех пор, пока мать молодого человека, которого он любил, сама служительница церкви, не убила собственного якобы одержимого дьяволом сына. И тогда он сбежал в Англию, где его четыре месяца продержали под стражей, а потом заявили, что он должен вернуться на родину. Однажды он ввязался в драку, из-за чего его сочли опасным (я вспомнил мужчину в белой рубашке, изучавшего приколотый к планшету листок) и с тех пор стали водить на цепи, хотя он еле ковылял, как старый дед.
Девушка с кольцом в носу расплакалась. Остальные бросились ее утешать, и я вместе с ними, и их, похоже, даже не заинтересовало, что за дядька похлопывает ее по плечу и сует ей носовой платок. Они напомнили мне моих студентов – совсем юных, с надеждой глядящих вперед и даже не догадывающихся, что лежащая перед ними дорога сужается, и поворачивает назад, и местами уходит во мрак, и ты должен постоянно быть начеку, чтобы не споткнуться и не сломать ногу. Они были такими молодыми, и все для них было возможно, все легко. Они потащили меня в еще не закрывшийся фастфуд с очень яркими лампами. Прислонив плакаты к ножкам стульев, они ели жареную курицу и обсуждали, что будут делать дальше. Представляю, как ты хохочешь, вообразив меня за пластиковым столиком со стаканом колы! Но тогда все это казалось мне естественным и правильным. Они по ошибке приняли меня за хорошего человека. Они думали, что мне, как и им самим, не все равно и что мы с ними мыслим одинаково. А я был не в себе, я был совершенно потерян – из-за тебя, из-за Мельмот – и поэтому позволил себе плыть по течению.
Судя по всему, эти ребята – члены студенческого объединения, выступающего против арестов тех, кто просит убежища, потому что это (по их словам) противозаконно и несправедливо. Двое из них получили условный срок за гражданское неповиновение, а третий сломал руку, когда перелезал через стену вокруг лагеря нелегальных мигрантов в Кале. Между собой они говорят на арабском и фарси, немного по-немецки, чуть-чуть по-французски и довольно неплохо по-португальски. То, что я знаю четыре языка, им кажется чуть ли не чудом. Я спросил, куда они теперь собираются, и они ответили, что скоро будет митинг в центре временного содержания женщин-мигранток. Сотни активистов, сказали они, будут требовать закрытия центра и свободы для всех проживающих в нем женщин. Там произошло множество ужасных вещей – вот, например, изнасилованные во время войн девушки, проснувшись среди ночи, обнаруживали в своих комнатах английских мужчин, которые с сальными улыбками наблюдали за ними, а то и вытворяли кое-что похуже. Некоторые женщины пытаются повеситься или спрыгнуть с высоты, и потом над ними насмехаются охранники. Часто они даже не понимают, почему их держат в заключении, хотя ничего плохого они не сделали, и одного этого достаточно, чтобы сломить их волю и свести их с ума. Мне вспомнилось стихотворение, которое ты иногда читала мне вслух, когда скучала по Англии: «Застыли стрелки, замер час… А есть ли к чаю мед у нас?»
[15] – и я подумал: может, это самолет свернул не туда и я попал в какую-то другую страну? И тут я снова – и не без удовольствия – ощутил ярость, вспыхнувшую, как спичка. Куда лучше злиться, чем раз за разом испытывать боль потери. Девушка с кольцом в носу вытерла глаза платком, который я протянул ей, и предложила:
