Она еще никогда не рассказывала столько о себе, даже Тее, которая провела два десятилетия напротив скамьи свидетелей и добилась больших успехов в мастерстве вытягивать из людей информацию.
– Конечно, по ночам мне кажется, что это она и что, должно быть, она пришла за мной. Ну что поделаешь. – Хелен отправляет в рот еще одну ложку бульона. – Всем снятся кошмары.
Адая окунает уголок салфетки в стакан с водой и принимается вытирать пятно с блузки Теи. Тея не сопротивляется. На безупречном английском – акцент едва заметен – Адая произносит:
– Как-то раз я слышала, как мать на детской площадке сказала ребенку: «Берегись Мельмотки, она знает, что это ты украл мой кошелек, и следит за тобой». Я подумала тогда, что это очень жестоко с ее стороны. Сомневаюсь, что Мельмотка отбирает детей у матерей. Она все-таки не чудовище.
– Тогда ты плохо ее знаешь, – говорит Тея. – И оставь уже это пятно в покое! Я не ребенок! Ничего ты о ней не знаешь. Она как утопающий, который хочет утащить тебя за собой на дно…
Адая кладет салфетку на стол.
– Разве вам не жаль ее? – спрашивает она. – Будь вы так же одиноки, разве вы не тосковали бы по людскому обществу? А вы, Хелен?
И Хелен трудно устоять перед ее застенчивым, умоляющим взглядом:
– Ну, наверное, да.
– Что ж, мы можем с уверенностью сказать, что это не обреченная грешница с окровавленными ногами гоняется за тобой по городу, – с набитым ртом резюмирует Тея. – Но кто тогда?
Альбина Горакова снимает пальто, и на стол сыплются ее жемчужные бусы. Они раскатываются между серебряными вилками и с глухим стуком подскакивают на тарелке.
– Вы заметили, что мой бокал пуст? – ворчит Альбина. – До чего невоспитанная молодежь! – Она слегка толкает Хелен локтем и продолжает: – А у этой-то интересное прошлое. Маленькая английская myš с волосами цвета мутной воды думает, что я ничего не вижу. По ее мнению, я не замечаю, что она спит на голом матрасе, отказывается от сладкого и расцарапывает себе запястья, когда думает, что я не смотрю. Однажды до крови разодрала. Да-да, я видела! Ты прячешься, Хелен Франклин? Тебе есть что скрывать?
Здесь не только Йозеф Хоффман. Алиса Бенет листает страницы своей Библии, Франц Байер машет кому-то за окном. Один за другим они поворачиваются к Хелен, и она закрывает глаза.
– Мне кажется, нет такого человека, который бы не прятал что-нибудь подальше от чужих глаз, – негромким мягким голосом произносит Адая, протягивая Тее стакан воды.
– Я такой человек, – заявляет Альбина и вдруг с торжествующим видом рыгает. Заказавшие свинину мужчины в костюмах, которые сидят за столиком у окна, разражаются аплодисментами. – Старая Альбина Горакова, которая отродясь и мухи не обидела, Мельмот вовсе не интересует, – да, miláčku
[18], да, заберите тарелки.
Официант с закатанными до локтей белыми рукавами склоняется над столом.
– А как насчет Теи, м? Как насчет тебя? Думаешь, Мельмотка поджидает тебя дома, сидя на кровати и держа в руке бумажку с твоим именем?
Хелен открывает глаза – Йозеф Хоффман, к счастью, исчез – и с облегчением видит, что пронзительный взгляд голубых глаз Альбины направлен уже не на нее.
– Да, Тея, что насчет тебя? – подхватывает она. – В чем состоят твои грехи?
Тея морщит лоб.
– Иногда я хочу, чтобы она существовала на самом деле, чтобы она пришла за мной еще до того, как все это случилось, – она демонстрирует бандажи на запястьях, – до того, как ушел Карел, пока я еще была самой собой. Я бы, пожалуй, предпочла скитаться по миру на пару с обреченной, чем однажды обнаружить, что меня больше не любят.
Пианист то ли уже вымотался, то ли выпил слишком много пива; он уронил голову на руку, лежащую на подставке для нот, и не слышит, что друзья его зовут. Теперь в кафе тихо.
– Ты не изменилась, совсем нет, – говорит Хелен и верит в это, потому что должна верить.
Она наблюдает за тем, как на столике появляется новая еда: благоухающий золотистый шницель из телятины в миндальной корочке; ломтики темной говядины в сливочном соусе с клюквой; картофельный салат и толсто порезанные молочного цвета кнедлики. Приносят маринованные огурцы. Снова подают хлеб, горячий, ноздреватый и высоко поднявшийся, только что из печи. Масло на блюдце растаяло. При виде всего этого великолепия Хелен, которая уже двадцать лет не наедалась досыта, чувствует слабость.
– Тебе меня не одурачить, – с улыбкой возражает Тея. – Да и саму себя, я думаю, тоже. Такие заболевания… – она передергивает плечами, – ты считаешь, что я не изменилась? По-твоему, это как если бы раньше я водила хорошую машину, а теперь у нее колесо спустило? Нет, изменился и сам водитель, а не только машина. И все же… – Она снова пожимает плечами, на этот раз беспечно, храбрясь. – Думаю, штука здесь в том, чтобы заново познакомиться с самой собой.
– Вам кажется, что все безнадежно? – спрашивает Адая. Такой вопрос в лоб явно неуместен, и она краснеет, словно ожидая, что ее сейчас жестко поставят на место. Ее нож плавно отделяет маленький ломтик от куска говядины. Адая кладет его на тарелку Теи и добавляет извиняющимся тоном: – Люди очень часто впадают в отчаяние.
Тея не возражает ни против пододвинутой к ней тарелки и бокала вина, ни против вопроса. С легким удивлением в голосе она отзывается:
– Нет, пожалуй, мне так не кажется. Но, может, и должно бы.
– Хватит! – вмешивается Альбина. – Думаешь, тебе хорошо известно, что такое страдание? Погоди, вот увидишь, что время сделает с твоими суставами, и тогда мы с тобой поговорим о страданиях. Иногда я слышу, как мои кости трутся друг о друга, точно камни! Я видела, как иссохла моя мать, – так сохнет под солнцем выброшенная на берег рыба. Теперь у меня такие же руки, как у нее. Хелен, ешь ты, бога ради. Боишься подавиться, что ли?
Телятина выглядит слишком соблазнительно, и Хелен отрезает себе кусочек. (На крыше Национального театра собираются галки; в оркестровой яме собираются музыканты.)
– Давай-ка, Тея, – говорит Альбина. – Если бы Мельмот следила за тобой, о каком твоем грехе ей было бы известно? Что она могла бы видеть?
Ее белоснежный наряд теперь украшают пятна подливы и кусочки петрушки, на гипюровом фоне драгоценным камнем поблескивает клюква.
– Самое худшее?
– Скорее всего, это что-то еще из детства, – говорит Адая. – Чаще всего бывает именно так.
– Хелен, скажи им, пусть замолчат, – просит Тея. Однако лицо ее светлеет, и она неуклюжим движением расправляет лежащую на коленях салфетку. – У меня не всегда были деньги. Мама растила меня в одиночку, и мы жили в Северном Лондоне, в захудалой двухкомнатной квартирке возле автомагистрали. Более унылого места вы в жизни не видели, все эти оштукатуренные домики, стены у них черные от выхлопных газов, – а я-то считала, что должна жить в просторных мраморных залах, как поется в старой песне. Хелен, ты вся бледная, выпей-ка еще вина. У мамы были длинные смены, она работала уборщицей в здании районного совета, и денег вечно не хватало. Когда мне было десять лет, она уже выглядела на все шестьдесят. Я ненавидела все это. Обои под покраску. Двухконфорочную плиту. Ненавидела электрический камин с тремя нагревательными элементами и закопченный кафель вокруг него. Я хотела кожаные шнурованные ботинки до колен и белый халат с вышитыми на кармане инициалами, чтобы надевать его, когда выходишь из ванной. Я хотела пластинки и проигрыватель. Хотела красивую одежду, а не ту, с которой постоянно что-нибудь да не так.
