– Ох, сестренка, – сказал Арнел Суарес. – Нет, она говорила: дай мне умереть, дай умереть.
Каждый визит к Розе походил на предыдущий. Хелен садилась на табуретку возле кровати, чесала те места, куда Роза не могла дотянуться, поднимала больной голову и давала ей пить. Она неторопливо рассказывала Розе, как у нее прошел день, говорила о девочках в БФК, о петушиных боях, увиденных из окна, и иногда делилась с ней секретами, которые можно раскрыть другому только тогда, когда знаешь, что тебе не ответят. Однажды Хелен запнулась, подумав о том, как далеко от нее теперь ее мать, и лежавшая на простыне рука Розы зашевелилась, нашла ее ладонь, стиснула в сухом, слабом пожатии. Садовник под окном часто включал радио, и тогда Хелен напевала знакомые ей песни и с удовольствием замечала, что тело Розы, застывшее от боли и неловкости, наконец обмякает на тонком матрасе. Иногда песни прерывались рекламными паузами, которые Хелен совершенно не понимала, зато Роза издавала какой-то хриплый звук, в котором явно можно было распознать смех. В такие моменты Хелен видела, как из руин ей навстречу поднимается прежняя молодая женщина. Эта женщина охотно смеялась, а иногда, выпив хорошего пива, пела; она любила одни платья и не любила другие, хотя и непонятно почему; она читала книги в парке и предпочитала одни фильмы и магазины другим; наверное, она ссорилась с матерью и потом искупала свою вину единственным блюдом, которое умела готовить, – и вот она радостно шагнула в западню, устроенную разрушителем миров
[19].
Однажды Хелен снова встретила в коридоре знакомого медбрата.
– На сей раз она вам кое-что приготовила, – сообщил он, торопливо толкая мимо нее тележку с грязным бельем. – Это маленькая и дешевая вещица. Она попросила меня купить ее на рынке. Я сказал: «Роза, ей это не нужно», но ей невозможно отказать, не сейчас.
В глазах Розы в тот день, помимо боли и мольбы, появился таинственный блеск возбуждения, и не успела Хелен сесть, как она вытащила руку из-под простыни и вложила в ладонь своей гостье квадратик розовой ткани. Он поблескивал в тусклом свете – жесткий и тонкий, вытканный, по филиппинской моде, из волокна листьев ананаса, украшенный вышивкой и фестонами по краям.
– Ох, – выдохнула Хелен, и горло у нее болезненно сжалось. Она развернула ткань, улыбаясь, похвалила вышивку и нежный цвет, и больная, от радости не ощущая свое изувеченное тело, поглаживала Хелен по коленке, кивала и улыбалась.
Каждый раз во время этих визитов Роза молчала, и только когда Хелен уже стояла на пороге, готовая уйти, бормотала: «Hayaan mo akong mamatay, mamatay, mamatay…» Потом добавилось еще одно слово, которое Хелен знала, потому что ее научили этому дети в БФК. «Aking kaibigan», – говорила Роза, и ее начинало трясти, но не от боли и не от усилий, а потому что она плакала. «Aking kaibigan: hayaan mo akong mamatay». Друг мой, друг мой. Дай мне умереть.
Позже – уже в ее новой, унылой жизни в изгнании, без друзей, без удовольствий, без воспоминаний об Арнеле, упрятанных так далеко, чтобы их невозможно было достать, – Хелен думала, что эти слова странным образом ожесточили ее и именно поэтому случилось то, что случилось. Друг мой, сказала тогда Роза – и взвалила на плечи Хелен обязательства, которые та никогда не планировала брать на себя, но и нарушить теперь не могла.
Ночью Хелен лежала без сна, представляя, как придавливает тонкой подушкой, вытащенной из-под головы Розы, то, что осталось от ее носа и рта. Конечно, это невозможно, она неспособна на такую жестокость. Но разве цель не оправдывает средства? Разве оно не стоит того – самой пережить мучительный миг, испытать отвращение к себе и чувство вины, но при этом прекратить страдания другого человека? Хелен обдумывала это с таким хладнокровием, как если бы ей предстояло решить задачу с целыми числами и дробями, – как если бы, перенеся число из одного столбца в другой, она могла найти верный ответ. Больше всего ее волновал вопрос долга. Ее долгом было не отворачиваться на пороге палаты Розы, не вздрагивать при виде ее увечий, подносить к тому, что осталось от ее рта, бутылку с холодным чаем. Где заканчивался этот долг? Что от нее требовалось? Как разобраться, что хорошо, а что плохо, что законно, а что справедливо? По-видимому, ничего общего между собой эти понятия не имели.
На следующее утро – было воскресенье, ясное и солнечное, ничто не предвещало обещанных муссонных дождей – Арнел поджидал Хелен в тени возле ее дома. У нее в руках был букетик дешевых гвоздик. Он купил солнечные очки в зеленой пластиковой оправе и зачесал назад высоко взбитую челку. Сделав несколько шагов ей навстречу, он вдруг остановился и, размахивая кожаной сумкой, начал пританцовывать. Хелен засмеялась и тоже подтанцевала к нему. Он поцеловал ее и сказал:
– Нам позвонили из больницы. Бенджи выписывают!
– Бедная твоя мама, – выпалила Хелен. Арнел засмеялся и снова поцеловал ее.
– Он тебе не нравится, да? Ну, это ничего. Он зануда… а это что такое? Ты их понесешь той своей женщине?
Хелен склонила голову, чтобы понюхать цветы, но они ничем не пахли.
– Значит, сегодня я увижу ее в последний раз. Я рада, что купила ей цветы.
– Бедная сестренка, – сказал Арнел. – Ты к ней очень добра.
– Да ну. Я просто сижу с ней и иногда пою, а ты знаешь, что голоса у меня нет.
– Что правда, то правда, – с нежностью отозвался Арнел. – Ты вечно фальшивишь.
– Иногда мне кажется, ей лишь хуже от того, что ее видят такой. Что, если страдания становятся сильнее, если кто-нибудь их видит?
– Беда в том, что только дети уверены: стоит им закрыть глаза, и страшное исчезнет само. – Арнел поморщился и потянул Хелен за руку – прочь от джипни
[20], протарахтевшего слишком близко к тротуару.
– Но я ведь не могу ей помочь? Как я могу помочь?
Белое здание больницы находилось через дорогу. Возле него бродили две тощие голодные собаки; одна недавно ощенилась, и соски ее чуть ли не волочились по тротуару. Девушка, жарившая еду на стальных сковородках под полосатым навесом, выкрикивала: «Mais! Mais!» – и ее заунывные восклицания перекрывали гул машин. Арнел увлек Хелен в тень магазина электроники и положил ладони ей на плечи. Он выглядел очень серьезным, как это иногда с ним бывало, когда он не знал, что делать.
– Ты видела, что я давал Бенджи, да? Фентанил?
