Когда полицейские, служащие прокуратуры, барристеры и судьи сталкиваются с подобным каждый день, запросто можно перестать реагировать на это эмоционально и начать воспринимать закрывшиеся жизнеспособные дела как неизбежное следствие ограниченности ресурсов. Вместо уязвимого, трясущегося, истекающего кровью человека, беспомощного, воющего, чтобы его спасли, можно запросто увидеть лишь неприятный значок в базе данных, еще одну неутешительную статистику, растворившуюся среди тысяч своих собратьев. Либо же, если ты адвокат, очередное проваленное дело в твоей карьере, о котором хочется поскорее забыть.
Опытные преступники знают, что, даже если доказательства против них и выглядят убедительными, всегда есть шанс, что дело не дойдет до суда, затерявшись где-то в коридорах полиции или прокуратуры.
Некоторые же потерпевшие, такие как Эми, возвращают нас к реальности. Ее дело осталось в моей памяти, потому что мы могли и должны были помочь этой женщине. Я так никогда и не встречался с ней лично, однако с позором разделяю нестираемый налет вины за отсутствие каких-либо вразумительных объяснений того, почему все пошло наперекосяк.
Конечно же, у меня есть своя теория. Конечно же, превратившиеся в клише вечные стенания государственных служащих по поводу урезания финансирования можно было бы запросто списать на попытку оправдать свой непрофессионализм, однако ни одна организация ни в одной области не может должным образом продолжать выполнять свои функции после того – и это с учетом недостаточного финансирования на начальном этапе, – как потеряла треть своих работников, а ее бюджет был сокращен на целую четверть. Когда же этой организации приходится всецело полагаться на доблестную следственную работу национальной полиции, которая за тот же период лишилась почти двадцати тысяч полицейских – что соответствует сокращению штата на 30 % – и бюджет которой был урезан на 20 %, то предпосылок для ошибок становится еще больше (20).
И мне остается только гадать, что испытывают работники прокуратуры каждый раз, когда генерального прокурора, в любом его воплощении, в тех редких случаях, когда СМИ проявляет к этому интерес, спрашивают о неутешительной статистике или отдельных удручающих примерах работы прокуратуры, а тот качает головой, недоумевая невероятной наивности вопроса и совершенному непониманию интервьюером плана стратегического развития прокуратуры, стандартов качества и системы оценки показателей эффективности, при этом отрицая приведенные им описания прокуратуры или демонстрируемую им статистику. И это вместо того, чтобы признать всю затруднительность – точнее, невозможность – осуществления за менее чем два цента в день на человека (21), чтобы сказать Парламенту, СМИ и общественности, когда те у него об этом спрашивают, что Королевская уголовная прокуратура и органы полиции поставлены на колени.
«Компьютеризация нас спасет», – раздаются со всех сторон крики. Что ж, она и правда что-то улучшит; она уже принесла ряд бесспорных плюсов. Ситуация стала более оптимистичной, чем несколько лет назад, когда рассматривалось дело Роба Маккалока. Но это не панацея. Доказательства и разглашенная информация по-прежнему нуждаются в пересмотре; документы по-прежнему необходимо получать и загружать их в систему; делами по-прежнему нужно заниматься. Перемещение уголовных дел в онлайн-среду не меняет их сути. Это сложнейшие «организмы», требующие тщательного ухода, чтобы не зачахнуть. Для этого нужны люди. И деньги.
Вопреки оптимизму высшего руководства Королевской уголовной прокуратуры, в своем последнем отчете по результатам пяти лет работы ее надзорный орган постановил: «Постоянное снижение финансирования привело к тому, что прокурорам поручают все больше дел одновременно. Это, без всякого сомнения, усложняет эффективный контроль по делам по мере их продвижения, до суда» (22). Работники прокуратуры сказали более прямо:
– Нас непременно ожидают судебные ошибки, потому что некоторые дела проходят через систему без какого-либо надзора, не проходят нужного контроля. Подобное всего десять лет назад было просто немыслимым (23).
Тем временем, изучив деятельность отдела Королевской прокуратуры, специализирующегося на изнасилованиях и тяжких преступлениях на сексуальной почве, надзорный орган в 2016 году мрачно предупредил:
– Рассмотренная модель показала, что с учетом текущего размера работы и его ожидаемого увеличения в будущем Королевской уголовной прокуратуре катастрофически не хватает ресурсов (24).
Вот айсберг, что ждет нас прямо по курсу. Хотя общее число уголовных дел, рассматриваемых судом присяжных, действительно снижается, те, что попадают в Королевский суд, все чаще оказываются связаны с обвинениями в нападении на сексуальной почве, причем зачастую на протяжении длительного времени. А такие дела являются самыми сложными и требуют для подготовки больше всего времени. По современным оценкам, более половины всех дел, рассматриваемых Королевским судом, так или иначе связаны с обвинениями в преступлениях на сексуальной почве (25), а Ассоциация адвокатов по уголовным делам в 2017 году предупредила о грядущем «цунами крайне деликатных дел о сексуальном насилии» (26). Они требуют проведения огромной работы: потерпевшие зачастую особенно беззащитные и нуждаются в дополнительной поддержке. Законы, регулирующие обвинения в сексуальном насилии, имевшем место до 2003 года, по непонятным причинам чрезвычайно сложные и изобилуют подводными камнями, о которые запросто может споткнуться опрометчивый адвокат обвинения. В процессе расследования дела может потребоваться изучить все написанные от руки на протяжении десятилетий пожелтевшие записи из больниц и социальных служб. Сами судебные разбирательства из-за своей природы могут растянуться на долгие недели, если не месяцы, а разыгрываемые на них ставки – для жертв, для обвиненных по ошибке и для общественности – как никогда высоки.
Я не знаю, что стало с Эми. Мне больше никогда не поручали вести обвинение в деле Роба Маккалока снова. Мне остается только надеяться, что он понял, как ему невероятно повезло, и воспринял случай с Эми Джексон как пулю, от которой чудом увернулся, и поэтому больше не высовывался. Я надеюсь, что он не стал ее выслеживать, как это имеют обыкновение делать виновные в бытовом насилии, с целью примирения. Ну или мести. Я надеюсь, что государство помогло ей устроиться где-то очень-очень далеко, где у нее появилась возможность сбежать от жизни, которая была у нее с Робом Маккалоком. И я надеюсь, что кто-то удосужился перед ней извиниться. Потому что, будь у Эми, говоря мерзким профессиональным жаргоном, культурный капитал, будь у нее достаточно поддержки близких и друзей, хорошее образование, не сиди она на героине и не будь она так уязвима перед жестоким обаянием агрессивных и грубых мужчин, – она бы непременно потребовала ответов, вместо того чтобы – чем, боюсь, все и закончилось – окончательно убедиться, что именно так государство относится к отребью вроде нее.
В процессе расследования дела может потребоваться изучение всех написанных от руки пожелтевших записей из больниц и социальных служб.
Притеснение потерпевших в уголовном правосудии, однако, не ограничивается ошибками прокуратуры. Дело Эми наглядно демонстрирует, как жертв преступлений подводят ошибки на ранней стадии досудебного процесса, однако мы с вами вскоре увидим, что – если дело доходит до суда – уголовный процесс зачастую производит такое впечатление, будто он призван удовлетворить чьи угодно потребности, но только не тех людей, которые напрямую пострадали от (вменяемого) преступления. Именно из-за этого впечатления мы и поддаемся на песни сирен-политиков, обещающих поставить жертву на первое место.
