Несмотря на то что орган надзора над Королевской уголовной прокуратурой Ее Величества ясно дал понять, что в отделении прокуратуры по изнасилованиям и тяжелым преступлениям на сексуальной почве катастрофически не хватает ресурсов при текущем объеме работы, не говоря уже о грядущем наплыве подобных дел (16), из-за чего прокуратура оказывается не в состоянии следовать своей собственной политике в отношении жертв сексуального насилия в доброй трети таких дел (17), денег для решения этих проблем никто выделять не собирается. Никто не собирается разбираться с тем фактом, что в двух третях случаев при инкриминируемом серьезном сексуальном насилии прокуратура даже не может позволить себе отправить жертве письмо надлежащего «качества, содержания и тона» (18). Это может показаться не такой уж важной деталью, однако для потерпевших оно может иметь критическое значение. Один из самых тяжелых разговоров, в котором я когда-либо участвовал в суде, состоялся у меня с человеком, получившим уведомление о том, что грабитель, вломившийся в его дом и укравший фамильные ценности, признает свою вину. Потерпевший явился в суд на слушания по вынесению приговора в надежде, что вор сможет поведать ему о местонахождении краденого, которое, помимо прочего, включало в себя не имеющие ровным счетом никакой материальной ценности, но при этом совершенно бесценные для него личные документы, сертификаты и фотографии. Я был вынужден информировать его, что мужчина, которому выносился в этот день приговор, был осужден совершенно за другое ограбление. Я стал узнавать, и мне удалось установить, что дело этого потерпевшего и вовсе было закрыто из-за отсутствия доказательств без его ведома, и его несчастная доля была еще больше усугублена ошибочно направленным по его адресу письмом.
Сама по себе эта крошечная бюрократическая ошибка не кажется чем-то серьезным, однако для этого человека ее значение трудно было переоценить. Он попросил меня повторить сказанное, силясь со слезами на глазах понять, как такое вообще могло произойти – с чего было тогда говорить мне, что преступление раскрыто? Он осунулся на глазах, осознавая, что вернется домой с пустыми руками, представив, как будет объяснять жене, что грабитель так и не пойман, а ее бесценные сертификаты о профессиональной квалификации, в спешке взятые с собой, когда она бежала со своей охваченной войной родины, никогда не будут найдены. Я стоял в своем нелепом судебном наряде перед ним, ощущая полную бесполезность, и, не переставая, извинялся, а мое чувство вины на предавшую его систему многократно усиливалось вежливостью этого человека. Я рекомендовал ему подать официальную жалобу, пообещав, что сделаю то же самое от его имени. Но этого недостаточно. Он не должен становиться жертвой подобного отношения.
Вместе с тем потерпевшие зачастую от такого отношения страдают. Не со стороны людей на местах и уж точно не со стороны доброжелательных волонтеров, жертвующих своим временем для благотворительных фондов в поддержку жертв преступлений или помогая потерпевшим в суде. Речь идет об отношении тех, кто управляет системой. Продолжая неумолимо урезать бюджет, Служба судов и трибуналов Ее Величества извращает основные принципы уголовного правосудия на местах, значительно усложняя явку потерпевших – вынуждая их тратить больше времени и денег – в суд. «Девяносто семь процентов людей в любом случае смогут добраться до суда в течение часа» (19), – упорно выкручивается министерство, совершенно не задумываясь или не заботясь о практических трудностях для людей без личного автомобиля, а также жителях сельских районов с плохо развитой системой общественного транспорта. Вот и получается, что я оказываюсь в комнате для свидетелей и прошу мальчиков-подростков, подвергшихся на улице нападению закоренелых бандитов, чтобы они повторно явились в свой «местный» Королевский суд, потратив четыре часа на дорогу туда-обратно на общественном транспорте, на отложенное слушание, втиснутое посреди периода школьных экзаменов. Осознавая, что подобные просьбы подкрепляются полученной повесткой в суд, обязывающей туда явиться, я с трудом могу убедить себя, что я на стороне добра. Чьим интересам служит система правосудия, которая в самых незащищенных своих субъектах видит лишь черточки и цифры на бумаге?
Когда интересы потерпевших противоречат текущей финансовой политике, предпочтение неизменно отдается в пользу последней. Ничего не стоящие лозунги в поддержку жертв преступлений, дешевые разглагольствования и повальное выражение добрых намерений неизменно торжествуют над дорогостоящими дополнительными днями судебных замешательств, более надежными частными подрядчиками или должным финансированием прокурорской службы. Я и не думаю прикидываться, будто в реалиях ограниченных ресурсов решение найти просто; но оно, по крайней мере, очевидно. Понятно, что потерпевшие заслуживают куда более внимательного обращения. Отоприте пустые залы суда. Наймите больше судей и судебных чиновников (судей на неполной ставке), чтобы они заседали в них и разбирали накопившиеся завалы. Обеспечьте необходимыми ресурсами полицию, прокуратуру и отдел по работе со свидетелями, чтобы делам уделялось должное внимание, а ошибки сводились к минимуму. Требуйте от частных подрядчиков выполнения своих обязательств, увеличьте штрафы за задержки и неудобства, возникающие, когда у них уходит целых четыре часа, чтобы проехать четыре мили и доставить заключенного в суд. Вот на что должен делаться основной упор.
Потерпевший и прокуратура
– Давайте же проясним, – заворчал на меня судья, схватившись руками за голову. Выпучив глаза, я обменялся взглядами со своим коллегой-оппонентом, разместившимся по другую сторону стола. Он ухмыльнулся, откинулся на спинку стула и принялся не спеша осматривать убранство кабинета судьи. Мы с ним прекрасно понимали, к чему все идет.
Когда попадаешь в кабинет судьи, ощущения довольно необычные: ты словно оказываешься за кулисами в театре. Все актеры снимают свои парики, градус официоза заметно падает – «Ваша честь» становится просто судьей – и все вопросы обсуждаются в более непринужденной атмосфере. Одни судьи приглашают к себе в кабинет лишь в исключительных ситуациях и по строго официальному поводу, когда барристер должен конфиденциально уведомить его о чем-то, не подлежащем публичному разглашению: например, о том, что осужденный пошел на сделку со следствием, и судья должен учесть это при вынесении приговора. Другие судьи то и дело приглашают барристеров, чтобы посплетничать, обсудить результаты футбольных матчей либо, как это было в данном случае, чтобы с глазу на глаз с ними переговорить.
– Подсудимый признал вину по двум серьезным обвинениям в применении насилия. Мы же сегодня собрались, чтобы провести слушание о куда менее значительном обвинении в том, что подсудимый, сломав одному потерпевшему челюсть, а второму руку – в чем он полностью признал свою вину, – еще и укусил кого-то в ходе потасовки, оставив крошечный шрам, который я даже не вижу на этих гребаных фотографиях.
Когда попадаешь в кабинет судьи, ощущения довольно необычные: ты словно оказываешься за кулисами в театре.
Судья поднял голову и швырнул неугодные фотографии в мою сторону. Суть он уловил правильно. У подсудимого, которого звали Райан, была богатая история применения насилия без лишних слов в отношении других мужчин, посмевших завести разговор с его девушкой. Одним из таких мужчин был двадцатидвухлетний Самюэль, однажды ночью допустивший такую вольность в местном баре. После не заставивших себя долго ждать двух апперкотов и трех ударов с ноги Самюэль держался за свою размозженную челюсть, а отважно вступившийся за него приятель по имени Колин валялся на полу со сломанной рукой. Райан благоразумно признал вину по двум эпизодам причинения тяжких телесных повреждений в самом начале судебных разбирательств. Чего он не собирался признавать, однако, – и из-за чего мы все в тот день и собрались в суде, – так это того, что, когда их стычка перетекла на улицу, а затем в сточную канаву, Райан умышленно укусил Колина за руку, оставив крошечную рану в один сантиметр, по которой были предъявлены отдельные обвинения в причинении телесных повреждений.
