И если начать рассуждать дальше, то все остальное вытекает автоматически. Исходя из этих предпосылок, как мне кажется, логично фильтровать доказательства, представляемые на рассмотрение независимых лиц, призванных отвечать на вопросы факта – будь то присяжные заседатели или профессиональные судьи – в зависимости от их качества. То, насколько прямое отношение они имеют к рассматриваемому делу, не может являться единственным критерием. Система, стремящаяся к справедливости, должна осознавать присущие человеку слабости и искажения восприятия и отгораживать судебную коллегию, занимающуюся разрешением вопросов факта, от материалов, которые могут только помешать им трезво проанализировать представленные доказательства. Конечно, любопытно узнать о том, что ответчик, обвиняемый в краже велосипеда, в прошлом был осужден за демонстрацию своих гениталий школьницам, и это многое может сказать о его характере в целом; однако неужели правосудию хоть как-то повредит, если скрыть эту информацию от присяжных? Разве не справедливо позаботиться о том, чтобы решение о его виновности принималось на основании способствующих предвзятому отношению и никак не связанных с рассматриваемым делом деталей?
Если признание было получено путем давления или в обстоятельствах, не гарантирующих его надежности, то разве не будет правильно не поощрять государственный орган злоупотреблять властью и убрать из рассмотрения доказательство, способное сильно исказить восприятие присяжных? Если бы Ник мог подкрепить свои выдуманные обвинения показаниями другого человека, сказавшего:
– В те годы мне доводилось слышать похожие истории, – то разве было бы неправильно исключить подобные слухи из рассматриваемых судом доказательств, разве это не помогло бы максимально повысить качество доказательств, предоставляемых на рассмотрение присяжным, дабы избежать несправедливого проталкивания слабо доказанной позиции обвинения? С учетом всего, что известно о доказанной и неотъемлемой ненадежности показаний, связанных с опознанием личности, а также бесчисленных судебных ошибок, возникших в результате честных, убедительных, но при этом ошибочных опознаний, разве не правильно будет позаботиться о том, чтобы в случае рассмотрения подобных показаний в суде присяжных просили – как это происходит в нашей системе – относиться к ним с большой осторожностью и иметь в виду их ненадежность?
Ответы на все эти вопросы, как по мне, оправдывают принцип правил исключения доказательств, а также вытекающие отсюда правила использования тех или иных доказательств, равно как и нормы, задающие, какие указания и предупреждения следует дать лицам, ответственным за разрешение вопросов факта. Как и где должны проходить границы применения этих правил, должны определять в своих талмудах специалисты, однако сам принцип отсеивания доказательств с целью снижения вероятности ошибочного осуждения, пожалуй, не так уж противоречит поиску истины, как это может показаться на первый взгляд. Можно даже осмелиться предположить, что подобные меры лишь увеличивают вероятность принятия присяжными логичного и обоснованного решения.
Или же – если кому-то покажется, что я перегибаю палку, заявляя, будто сокрытие доказательств способствует поиску истины, – можно сказать иначе: поиск истины в том виде, в котором его представляют себе сторонники следственной системы судопроизводства, сам по себе не является – и не должен являться – конечной целью системы уголовного правосудия при рассмотрении того или иного события. Это уже перебор. Во многих случаях это попросту невозможно. Это не какая-то жалкая попытка апеллировать к субъективности реальности – так происходит на практике. Слишком много переменных, слишком много неизвестных лежит за рамками целесообразного расследования, проведенного с должным размахом, существует слишком много противоречащих друг другу истин – например, когда два человека искренне считают каждый друг друга агрессором, – чтобы можно было хоть с какой-то уверенностью утверждать, что мы раскрыли единственную верную «истину» в том или ином сценарии.
Как, например, следователь, какими бы ресурсами он ни располагал, может докопаться до истины того, что случилось двадцатью годами ранее в затемненных спальнях домика в пригороде, когда дочери Джея готовились ко сну? Как от присяжных по прошествии десятилетий можно ожидать, что они ответят на все вопросы, на которые необходимо получить ответы, чтобы полностью постичь печальную историю этой семьи? Не думаю, что подобное возможно сделать достаточно объективно. Как мне кажется, лучшее, на что мы можем рассчитывать, – это то, что присяжные узнают из предоставленных им доказательств достаточно, чтобы ответить, уверены ли они на основании полученной информации, что подсудимый виновен во вменяемом ему уголовном преступлении? Требовать от уголовного процесса чего-то большего, утверждать, будто реструктуризация системы с целью увеличения полномочий государственного аппарата упростит процесс поиска чистенькой, гладенькой объективной истины, – это уже не просто амбициозно. Это чистой воды надувательство.
Возможно, именно поэтому на протяжении всей эволюции нашей судебной системы мы никогда явно не называли истину нашей путеводной звездой. Начиная от конфронтационного процесса, когда частный обвинитель, которому помогали магистраты, стравливался с представляющим себя самостоятельно обвиняемым, и заканчивая состязательным поединком между двумя юридически подкованными уполномоченными представителями, мы никогда не исходили из стремления повысить вероятность раскрытия истины в споре. Вместо этого каждое постепенное изменение – право быть представленным в суде адвокатом защиты, право адвокатов опрашивать свидетелей и обращаться к присяжным, правила исключения доказательств, право на бесплатную юридическую помощь – было направлено на достижение равенства сторон. На постепенное выравнивание весов, перевес в которых изначально был на стороне государства.
И хотя поиск объективной истины, как по мне, является уж слишком амбициозной затеей, с защитой личной свободы человека наша система, как мне кажется, справляется весьма неплохо – когда она работает должным образом, конечно. Косвенно признавая ограниченные возможности уголовного расследования и вместо этого задавая механический процесс, призванный выдать вердикт, который, благодаря согласованной справедливости системы, мы готовы назвать правосудием, мы демонстрируем скорее прагматичный, а не пораженческий настрой.
У меня и в мыслях не было утверждать, будто наша система правосудия в ее нынешней форме безукоризненна. Возможностей для совершенствования тут предостаточно. Помешательство на том, чтобы свидетель давал свои устные показания лично в суде, к примеру, как по мне, полный анахронизм, больше подходящий для времен, когда свидетелю не приходилось ждать суда месяцами, если не годами. В гражданском праве свидетель дает свои полные показания заранее и приходит на суд лишь для перекрестного допроса, касающегося их содержания. Я считаю, что это бесспорный компромисс, благодаря которому в качестве основного доказательства выступает самая «свежая» версия событий… Показания истцов в делах о сексуальном насилии записываются на видео в полиции. Если расширить подобную меру на всех свидетелей, то это не даст противоположной стороне использовать угасающую четкость воспоминаний свидетеля в своих интересах.
