Волк был голоден и худ – проступающие сквозь шерсть ребра, ноги, как палки. Бродяга спустился с гор, привлеченный их запахом, – в животе у него урчало, а в голове вспыхивали искры в предвкушении сытного обеда. Буруу почуял его запах: вздыбив шерсть на загривке и прижав уши, он зарычал. Сатору протянул руку, проник к нему в мысли, чувствуя только ужасную жажду крови, до краев переполнявшую зверя в такт бьющемуся сердцу. Волк заходил кругами с левой стороны, и дети отступали, призывая Буруу успокоиться. Сатору наклонился и подхватил небольшую дубинку из мокрого дерева.
Юкико тоже прибегла к кеннингу и увидела, как волк приближается размытым диким пятном, ведомый голодом и готовый вцепиться в горло Юкико. Испугавшись, она вытянула руку и закричала, оттолкнув от себя видение, и в этот момент Буруу стрелой кинулся на зверя. Волк и собака вцепились друг в друга, сплетясь в клубок зубами и когтями и страшно рыча. Буруу сражался храбро, но он был слишком стар. А волк был страшно голоден, ему было нечего терять, и свои последние силы он отдал этой последней кровавой битве. Когда челюсти волка сомкнулись на горле Буруу, она почувствовала, как больно их собаке. Снег покрылся длинными алыми брызгами – яркие ленты на сером покрывале.
Она закричала в ярости, в ненависти, направив их на волка, нащупывая его жизнь, ее искрящий источник. Она почувствовала рядом Сатору, его ярость была еще сильнее. В пылу битвы они объединили свои силы, прижавшись друг к другу, погасив волчьи искры, как свечу, задув ее своим гневом. От напряжения у них из носов полилась кровь, растекаясь теплыми солеными каплями на губах. Они крепко взялись за руки и мысленно душили зверя, пока не осталось ничего. Волк взвизгнул в последний раз, свернулся и умер. Наступила темнота.
Они сидели рядом с бедным старым Буруу, смотрели, как тяжело вздымаются его мокрые от крови бока, как окрашивается красным пепельный снег вокруг него. Когда они почувствовали, как он уходит, по их щекам покатились слезы. Не страшно. Но грустно. Грустно оставлять их бродить в одиночестве. Они были его стаей, они были его всем, и он лизнул их руки и захрипел, страстно желая остаться.
Люблю вас. Люблю вас обоих.
Когда тьма забирала его, они оставались рядом, чтобы он был в безопасности и тепле, и шептали, что они тоже любят его. Всегда будут любить. Всегда будут помнить.
Он был слишком тяжел, и они не могли унести и похоронить его. Поэтому они просто стояли, взявшись за руки, и смотрели, как снег, сыпавший с отравленных небес, скрывает его тело. Снежинки падали одна за одной, укрывая его серым саваном. Их друг. Их брат. В луже темно-красной крови, коричневый мех разодран, в мыслях темно и пусто.
Когда исчезли все цвета, кроме серого, они повернулись и ушли.
Буря настигла их несколько дней назад, налетела, как разбойница, в тусклом свете зари. Стрелы молний пронзали небо сверху вниз, освещая закатные силуэты близлежащих гор. Ветер нещадно трепал «Сын грома», будто он и правда был младенцем, отданным на растерзание жестокому, безумному гиганту. Шли дни и ночи, а поиски пока не увенчались успехом, облакоходы становились все мрачнее, и судно уплывало все дальше и дальше, бороздя облака над хребтами Йиши. Куда ни кинь взгляд, везде возвышались горы, темные вершины, покрытые светлым снегом, – раскаты грома неслись вниз по их склонам и, урча, затихали в долинах у их подножий.
Сколько еще дней нам придется здесь провести, охотясь на призраков?
Такелажные снасти ударились о шар над головой Юкико со звуком кнута. Первую половину дня гремело и сверкало так, что она была вынуждена покинуть свое убежище среди бочек с чи и спрятаться внутри. Черный дождь хлестал по палубе, стекая в небытие по перилам, воняло ядовитыми испарениями лотоса. Облакоходы передергивали плечами, прикрытыми защитными куртками, и дрожали на своих постах, вглядываясь в темноту. Сверкали молнии, расцвечивая небо ослепительными блестящими мазками, которые наносила кисть Бога Грома.
В трюмах, под палубами, в тропической жаре облакоходы возносили молитвы Сусано-о, каждый день взывая о милосердии. Бог Бурь и Штормов считался доброжелательным малым, но его первенец, Райдзин, Бог Грома и Молнии, был известен своей жестокостью – он радовался ужасу, который вызывал в людях. Молитва и обещания мало интересовали его, равно как и жизни тех, кто плавал в его небесных просторах. Он обожал хаос, который значил для него больше, чем хныканье этих обезьяньих детей в утлых лодочках. Не интересовали его и деревянные монеты, которые они сжигали во славу его отца. Поэтому, стоя на коленях, облакоходы мозолистыми пальцами перебирали четки, умоляя Сусано-о остановить карающую руку его сына. Молили о жизни.
И все же Ямагата убедил их двигаться вперед.
В иллюминаторе, когда день сменял ночь, Юкико видела внизу вершины гор Йиши. Она удивлялась, как рулевой вообще что-то различает в кромешной тьме, и боялась, что корабль врежется в черные скалы, завершив их жизни ярким цветком взрыва перегретого водорода. Днем страх сидел у нее внутри, а по ночам и во сне она думала о юноше с глазами цвета моря. Ей не хотелось умирать.
Три дня двигатели работали на износ, урча от напряжения. Ямагата, не страшась ветра, лавировал между потоками воздуха. Всюду стояла вонь сжигаемого чи. От еды охотников тошнило. Масару и Ямагата много времени проводили в каюте капитана, изучая карты и прокладывая курс через коварные потоки ветра, завывающего между горными вершинами. Им хватало ума держать дверь закрытой, но когда споры доходили до точки кипения, их было слышно и сквозь стены. Облакоходы ругали их между собой и говорили, что эта охота станет последней для великого Черного Лиса и что всем им придет конец из-за этого приказа сёгуна Йоритомо.
Последние три ночи Юкико лежала, свернувшись калачиком, пытаясь удержать обед внутри, пока гамак болтало из стороны в сторону. Отец качался над ней, одурманенный лотосом, продолжая сжимать в руке пустую трубку. На мгновение она даже позавидовала ему и тому спокойствию, которое дарила ему эта ужасная трава. Липкий черно-синий дым как будто набрасывал плотную завесу, вытесняя из памяти все, включая потери; вой бури представлялся ему далеким бризом.
У нее снова свело живот, и обед подскочил к горлу. Признав поражение, она вскочила и, спотыкаясь, направилась к двери по полу, ходуном ходившему у нее под ногами.
Схватив дождевик, она бросилась на палубу и чуть не упала, когда дерево ушло из-под ног. Едва она нагнулась над перилами, как ее вырвало в темноту. Хлестал дождь, и волосы прилипли к коже, темные пряди цеплялись за лицо черными пальцами, как будто желая навеки закрыть ей глаза. Она судорожно вдохнула, передернув плечами, и оглядела палубу.
Она увидела его на носу – белый силуэт на черном фоне, руки раскинуты в стороны. Она стала пробираться к нему, держась за перила и не осмеливаясь смотреть вниз. Она могла поклясться, что слышит, как он смеется шуму ревущего ветра. Он двигался с такт движениям корабля, откинув назад голову, завывая, как морской дракон.
– Кин-сан? – попыталась она перекричать рев бури.
