– Нет, – коротко ответил он.
– В таком случае вы лжете, – настаивала Фара.
– Нет.
– Докажите это, – вызывающим тоном проговорила она. – К чему отказывать в безобидной просьбе, если вам нечего скрывать? – Она еще ближе протянула руку к Блэквеллу, и он едва сдержал дрожь.
– У меня есть много чего скрывать, но можете быть уверены, что в этом я абсолютно искренен.
– Я никогда не могла доверять человеку, который не мог чистосердечно ответить на рукопожатие.
Блэквелл подозрительно долго смотрел на ее протянутую руку.
– Боюсь, я не смогу вам помочь, – наконец промолвил он.
Фара уронила руку.
– Не могу сказать, что я удивлена. – Выходит, он солгал ей о смерти Дугана? Обо всем? Чему ей верить?
Спустя некоторое время он, кажется, пришел к какому-то решению.
– Однако я сделаю жест доброй воли. Я сообщу вам такую информацию о себе, которую мало кто, кроме нас двоих, знал или когда-либо узнает.
Фаре этот жест показался странным, но она молча стояла в ожидании продолжения.
– Годы, которые я провел в тюрьме… скажем… отбили у меня желание каким-либо образом контактировать с человеческой плотью. Именно поэтому я не ответил на ваше рукопожатие. – Блэквелл выдал ей эту информацию таким тоном, будто говорил о погоде, но впервые за время их разговора его глаз не встретился с ее взглядом. – Я также готов признаться, что не прочь солгать вам, чтобы получить желаемое, хотя я уверен, что в этом наши цели совпадают, поэтому у меня нет нужды вами манипулировать. Я считаю, что вы хотите добраться до тех, кто причинил зло Дугану и вам, чтобы они заплатили за свои преступления.
– Месть. – Фара испробовала это слово на вкус – идеал, который она всегда презирала и к которому стремилась. – А вы в этом деле кем себя вообразили? Кем-то вроде графа Монте-Кристо?
Блэквелл небрежно пожал плечами.
– Не совсем, хотя эта книга – моя любимая.
Фара нахмурилась.
– Мне кажется, вы говорили, что не умеете читать? – заметила она.
Ее поразило, что Дориан Блэквелл был в состоянии смеяться в такой момент. Но он рассмеялся. Но смех его был настолько лишен настоящей радости, что у Фары по коже побежали мурашки, а ее соски болезненно напряглись. Мрачный звук, как и все остальное в нем, нахлынул на нее с леденящей полнотой.
– Не понимаю, что тут смешного, это был всего лишь вопрос.
– Должно быть, вы считаете меня дураком.
– У меня самые разные мысли о вас.
Блэквелл подошел ближе. Крылышко моли не выжило бы в оставшемся между ними пространстве, и все же он так и не прикоснулся к ней, хотя она ощущала его близость каждым дюймом своей кожи.
– Вот что я вам скажу, – мрачно начал он, прожигая ее взглядом единственного глаза, и с силой этого взора могла потягаться лишь мощь вчерашней бури. – Существует огромная разница между графом Монте-Кристо и Черным Сердцем из Бен-Мора. Эдмону Дантесу достались сокровища. Ему никогда не приходилось унижаться, как унижался я, чтобы их получить. В тюрьме его выпороли лишь однажды. Он сидел в собственной одиночной камере, и Александр Дюма понял бы, что это предпочтительнее, если бы знал, что нам пришлось пережить. Эдмона Дантеса никогда не ударяли ножом, не насиловали, публично не пороли, не унижали, не избивали до полусмерти, а если он заболевал, его не оставляли умирать.
С каждым его словом глаза Фары округлялись все больше, и она снова почувствовала, что пытается съежиться и отпрянуть от Блэквелла, но он не дал ей отступить, склонившись над ней так, что его лицо с угрожающим выражением оказалось всего в нескольких дюймах от ее.
– Именно это делали со мной тюремщики.
Если до этого мгновения Фара еще могла сдерживать слезы, то теперь уже нет. Они катились по ее ресницам и текли по щекам, заставляя судорожно вдыхать и выдыхать воздух. Вот почему Дориан больше не хотел контактировать с человеческой плотью, даже если близость могла быть приятной. Как он смог вынести это? Неудивительно, что он стал таким отстраненным. Как может тепло согреть твое сердце, если ты не подпускаешь его даже к своей коже?
Возможно, сожаление чуть смягчило его черты, но Фара не могла бы заявить это уверенно.
– Вы думаете о Маккензи, – пробормотал он.
Устыдившись того, что на самом деле думает о Блэквелле, а не о своем Дугане, Фара кивнула, но не решилась издать ни звука.
Во второй раз с тех пор, как они познакомились, он поднес руку к ее лицу лишь для того, чтобы тут же ее отдернуть.
– Неужели в вашем сердце нет ни капли жалости ко мне?
Отвернувшись от него, Фара с неистовством схватилась за щеки. Жалость к Блэквеллу была, конечно же, но она не смела ее показать.
– А вы заслуживаете моей жалости? – спросила она срывающимся от слез голосом.
– Наверное, не заслуживаю, – честно ответил он. – Но тот мальчик, которым я тогда был, должно быть, заслуживает.
Фара продолжала плакать из-за него, но согласилась бы скорее умереть, чем признаться ему в этом.
– Дуган… Он был таким… таким маленьким для своего возраста. Таким тощим и вечно голодным. Каждый мог с легкостью… мучить такого, – прошептала она.
– Так и было, – подтвердил Дориан. – Но он быстро учился.
Рыдания, которым Фара так отчаянно сопротивлялась, начали вырываться из ее груди крохотными взрывами. Они перекрыли ей дыхание, и она наконец выпустила их на волю в потоке горячих слез и отчаянных вздохов.
– Он умер много лет назад. – Голос Дориана стал теплее, и она осмелилась не поворачиваться к нему. – По крайней мере, десять лет назад. Но боль не может быть так свежа, как все это.
Фара была с ним согласна. Она думала, что со временем жгучее горе и сокрушительное чувство вины ослабнут, но все вышло не так. Как будто Дуган Маккензи отказался умирать, и из-за этого она была обречена снова и снова переживать благословенные времена и ужасы того времени, которое они провели вместе.
– Вы не понимаете! – взвыла она. – Это была моя вина! По моей вине все это с ним случилось! Разве он не рассказал вам, почему его заключили в тюрьму?
– Он убил священника.
– Из-за меня! – Резко развернувшись, Фара была ошеломлена тем, как близко к ней он все еще стоял. – Он убил того священника из-за меня. Он был подвергнут всем этим страданиям и унижениям, которые вы только что описали, и даже бо́льшим испытаниям потому, что пытался защитить меня. Вы не понимаете, как я сожалела об этом каждый день своей жизни. Я постоянно думаю об этом. И ненавижу себя!
– Он не винил вас за это. – Впервые с тех пор, как они познакомились, Дориан, похоже, растерялся. Возможно, он не знал, как успокоить обезумевшую от горя женщину. Но Фаре было все равно: она избавлялась от чего-то ужасного перед кем-то, кто мог оказаться ей и врагом, и союзником.
