Слезы опять начали застилать глаза Фары, и она яростно заморгала, смахивая их.
– А он рассказал вам о нашем обручении, когда мы были еще совсем юными?
– Да, это была одна из наших любимых историй, – отозвался Мердок.
– Правда? – Приятное удивление стало заполнять ее грудь, и Фара ухватилась за него. – Вы хотите сказать, что Дуган что-то обо мне рассказывал? Должно быть, это было очень утомительно и неинтересно.
Подойдя к Фаре, Мердок ласково взял ее за руку и повел к двери, ведущей в примыкавшую к спальне ванную.
– Ты не можешь понять, что такое тюрьма, детка. Когда каждая ночь проходит в страхе и отчаянии, неделя может показаться целой жизнью, а год становится вечностью.
Босые пальцы ног Фары свернулись на холодном белом мраморном полу с серебристыми и голубыми прожилками. Позолоченные серебряные зеркала и изящная белая мебель, обитая тканью самого смелого оттенка кобальта, казались почти лишними в этой комнате.
Здесь было еще несколько окон, сквозь которые, проникая через тонкие сапфировые занавески, трепетавшие на весеннем ветерке, в комнату лился солнечный свет. Фарфоровая ванна стояла на возвышении в окружении мягчайших розово-голубых узорчатых ковриков.
Мердок занялся установкой обтянутой шелком железной ширмы, которую вытащил из угла и пристроил рядом с ванной, не переставая болтать.
– В Ньюгейте любая история, заставлявшая время течь быстрее, ценилась больше золота. – Он накинул большой халат из тяжелой голубой ткани на шелковый экран ширмы.
Притяжение дымящейся в ванне воды возобладало над ее опасениями, связанными с раздеванием в одной комнате с малознакомым мужчиной. Конечно, она не повторит этого, когда вернется в Лондон, но, став узницей Черного Сердца из Бен-Мора, не станешь сильно переживать из-за мелких скандалов.
– Благодарю вас. – Шагнув за ширму, Фара расшнуровала лиф и стянула платье с плеч. Она слышала, как Мердок хлопочет в комнате, стараясь занять себя – ради ее блага, догадалась она.
– А вы расскажете мне об этом, Мердок? О том времени, что вы провели в тюрьме Ньюгейт вместе с Дуганом?
Беспокойная суета в комнате прекратилась, и пожилой шотландец порывисто вздохнул – хотя, возможно, он просто вздохнул, присаживаясь на изящный стул.
– Как я уже говорил, ночами было хуже всего, – начал он отстраненным голосом. – Часы тьмы ломают даже самых храбрых мужчин, не говоря уже о перепуганных маленьких мальчиках. Закончив дневную работу на железной дороге, мы возвращались в наш мир железных прутьев слишком измученными, чтобы двигаться, не говоря уже о том, чтобы защищаться от опасностей, которые ночь могла преподнести нам. Звуки. Крики. Шорохи в тени… Все это ужасно. Если у тебя не было друзей, которые могли прийти на помощь… – Он замолчал, предоставив остальное ее воображению.
– Мне очень жаль, – еще раз сказала Фара, стягивая юбки и набрасывая грязное платье на устойчивую ширму.
– Спасибо тебе, – поблагодарил ее Мердок. – К тому времени, когда я попал в Ньюгейт, Блэквелл и Маккензи провели там уже почти три года. Чертовски проницательные, ребята были неразлейвода, каждый из них черен, как дьявол, и так же безжалостен. Меня всегда поражало, что такие юнцы могли где-то обучиться подобной жестокости.
К счастью, корсет Фары был зашнурован спереди, и она продолжала возиться со шнурками, вдумываясь в слова Мердока.
– Мне трудно представить Дугана жестоким, – призналась она. – Но… к вам-то он был добр?
– Со временем стал, – уклончиво ответил Мердок. – Как только я доказал, что от меня есть польза, меня взяли под защиту в их банду, и тогда жизнь стала чуть легче, в особенности по ночам. Как тебе, вероятно, известно, Дуган обладал даром слова и пугающе точной памятью. В самые темные и холодные ночи он рассказывал нам о книгах, которые прочел вместе с тобой, или о каком-нибудь приключении, которое вам довелось пережить вместе.
– Неужели? – выдохнула Фара, замерев, прежде чем снять сорочку и подставить грудь холодному воздуху.
Покончив с этим, она наклонилась и спрятала свое единственное сокровище под коврик в ванной, не желая, чтобы кто-нибудь обнаружил его.
При воспоминании о давних событиях голос Мердока потеплел, а сердце Фары сжалось, когда она представила, как ее Дуган – еще не мужчина, но уже не мальчик – веселит целую камеру, полную ожесточившихся преступников, услаждая их слух о веселых играх на кладбище и приключениях десятилетней девочки на болотах Шотландского нагорья.
– Дуган столько раз описывал нам тебя, что, мне кажется, любой из нас узнал бы тебя, если бы встретил на улице. Он поведал нам о твоей красоте, твоей невинности, твоем нежном нраве и безмерном любопытстве. Ты стала кем-то вроде нашей покровительницы, которую каждый боготворил. Нашей дочкой. Или сестрой. Нашей… Феей. Даже не зная этого, ты давала нам – ему – чуточку солнечного света и надежды в мире теней и боли.
– О! – В очередной раз проиграв битву слезам, Фара стояла за ширмой, нагая и дрожащая, обхватив себя руками и впитывая воспоминания Мердока, как будто могла сделать их своими. Она почти не замечала своей наготы, потому что полностью обнаженной и уязвимой была не столько ее телесная оболочка, сколько ее душа.
– А вы абсолютно уверены, что Дуган никогда на меня не сердился? Что никогда не винил меня в том, что попал в заключение из-за меня?
Пожилой мужчина молчал некоторое время, и Фару стала охватывать паника.
– Пожалуйста! – взмолилась она. – Вы должны сказать мне правду!
– Забирайся сначала в ванну, – ласково посоветовал ей Мердок.
Фара подчинилась, шагнула в ароматную ванну и опустилась в благоухающую лавандой воду.
– Правда в том, детка, что Маккензи бы убило, если бы он услышал, как ты задаешь этот вопрос, – продолжал Мердок, когда, казалось, обрел уверенность в том, что она устроена. – Только мы двое были к нему ближе всех и точно знали глубины его страхов за тебя. Он никогда и никому не говорил твоего имени, кроме меня и Блэквелла. Для всех остальных ты была его Феей, и ни твоего имени, ни фамилии никто не знал. Дуган охранял тебя, как ревнивый муж, каким он и был.
– Наш брак не был легитимным, Мердок, – призналась Фара, позволяя горячей воде и лаванде согреть ее напряженные мышцы и унять в них боль.
– Это ты тоже должна знать. – Грубый голос Мердока эхом отразился от камня и мрамора ванной комнаты, усиливая его презрение к ее словам. – Дуган Маккензи был тебе самым верным и преданным мужем, какого только можно представить, – настаивал он. – И все эти годы, миссис Маккензи, мне кажется, вы оставались такой же верной женой его памяти, как если бы он был жив.
Фара провела рукой по спокойной, чистой воде, когда его слова вонзились в нее иглами вины.
– Это не полная правда, – призналась она. – Вам известно, что я… целовала другого мужчину в тот вечер, когда вы с Блэквеллом увезли меня из дома.
